Это было утром в начале лета. Серебристая дымка переливалась и дрожала над липами. Воздух, наполненный их ароматом, словно ласкал тело. Я точно помню – так четко это отпечаталось в сознании, – что забрался на пень и внезапно почувствовал себя частью Чего-то. Я не мог подобрать слово, да оно и не требовалось. Это Что-то и я были одним целым.

Разве у вас нет подобных воспоминаний? Это «Что-то» так похоже на чувство «настоящего», «подлинного», о котором говорят Сакс, Диллард и фон Гумбольдт. И на то, что чувствовала в детстве я, сидя на корточках и наблюдая за крокусами. Интересно, что означают такие моменты и что они дают нам? Какое пространство мысли они открывают?

С тех пор как я покинула тот дом в лесу, прошло несколько десятилетий, и я стала городской жительницей, надежно запертой в четырех офисных стенах. То чувство единения с миром природы за пределами мира человеческого, которое я испытала, будучи девятилетней девочкой, притупилось. Но потом я стала с невероятной одержимостью изучать папоротники, заинтересовалась дискуссиями об интеллекте растений. Внутри меня снова начало едва слышно тикать что-то знакомое.

Каждый день я с нетерпением ждала перерыва на обед, чтобы погрузиться в чтение статей по ботанике. Самые ожесточенные споры, по накалу превосходившие те, что встречались мне за годы репортерской работы, я обнаружила в научных журналах. Статьи, посвященные изучению интеллекта растений, часто сопровождались откликами, порицающими эту развивающуюся область, чаще всего за выбор слов. Многим ученым-ботаникам не понравилось, что по отношению к растениям применяется слово «интеллект». Не говоря уже о еще более смелом термине «сознание». Они приводили веские доводы: у растений нет мозга и тем более нейронов. Кроме того, задачи эволюции растений отличались от наших, так зачем им могло понадобиться что-то из перечисленного? Статья в журнале Trends in Plant Science под названием «Растения не обладают сознанием и не нуждаются в нем»[18], написанная в соавторстве восемью авторитетными учеными-ботаниками, как оказалось, положила начало целой череде жарких споров. Авторы писали, что «крайне маловероятно, чтобы растения, не имеющие анатомических структур, сложность которых хотя бы приблизительно напоминала мозг, обладали сознанием». Скорее, по их мнению, все, что делает растение, можно списать на «врожденное программирование» с помощью «генетической информации, которая была приобретена в результате естественного отбора и которая в корне отличается от когнитивной деятельности или процесса накопления знаний, по крайней мере в том смысле, в каком эти термины широко понимаются».

Авторы признали, что сторонники теории растительного сознания опубликовали «блестящие работы», в которых нет по-настоящему спорных утверждений – даже о роли электрических сигналов в организме растений, которые, как они признают, могут быть аналогичны (но тут же осторожно уточняют, что не гомологичны) нервным системам животных. Споры, пишут они, возникли из-за исследователей, которые зашли слишком далеко в своих выводах, «смешно» упростив значение таких терминов, как обучение или чувство, в угоду правдоподобности своих утверждений. «Почему сегодня в биологии возрождается антропоморфизм?» – сокрушались они.

Науку не зря относят к консервативным сферам. Консерватизм – надежная защита от ложного знания. Но что-то в этой статье, казалось, не выдерживало критики. В науке действительно нет общепринятого определения жизни, смерти, интеллекта и сознания. Термины, безусловно, имеют значение, но их определения не устоялись, а значит, могут трактоваться в широком смысле. Разве растения не могут обладать интеллектом, который значительно отличается от нашего? Правда заключалась в том, что, о какой бы псевдонервной системе с электрическими сигналами они ни говорили, доводы оппонентов выглядели очень убедительно.