Между прочим, с точки зрения реальной включенности в общественные отношения мигрант (если он является, например, высококвалифицированным специалистом) может оказаться даже более интегрированным, чем иные представители местного населения. В самом деле, у кого показатели интегрированности в общество выше – у имеющего частную практику врача из Ливана или у бомжа из числа коренного населения?

Еще один шаг, сделать который приглашает современная социальная наука, состоит в следующем: интеграция есть практическая категория. Интеграция принадлежит к числу понятий, которые часто применяются с целью анализа, но при этом являются категориями практики[40]. Они используются различными агентами социального действия – чиновниками, политиками, общественными активистами – с вполне конкретными целями. Особенно охотно к понятию «интеграция» прибегают правые популисты, пытающиеся сделать тему мигрантов и их «нежелания интегрироваться» главной в повестке дня.

Функционируя в сфере политики, термин «интеграция» является частью политики. А политика есть сфера, в которой идет борьба за власть, в том числе за власть над «именами». За монополию на называние. Считать ли того или иного индивида/группу людей достойными равного обращения или, напротив, отказать им в полноправном доступе к социальным ресурсам на основании их «недостаточной интегрированности»? Ответ на этот вопрос зависит не столько от объективных показателей интеграции, сколько от субъективной оценки – разной у разных участников политического процесса.

И наконец, важный сдвиг в теоретической социологии и политической науке, который мы должны учитывать при обсуждении нашей темы, связан с переосмыслением понятия «культура».

Если со времен Гердера культуру было принято представлять в качестве устойчивого органического целого[41], то в течение последней трети XX века это представление постепенно вытеснялось другим. Культуру стали представлять в виде дискурсивного поля, на котором сосуществуют (то сотрудничая, то конкурируя друг с другом) различные нарративы[42]