ЛЮБОЕ ДВИЖЕНИЕ К ИНТЕГРАЦИИ неизбежно отражается на идентичности интегрируемой страны. Под идентичностью мы будем понимать не столько самобытность той или иной страны и ее народа (это больше относится к области культуры и антропологии), сколько место и роль этой страны среди других и связанные с этим представления. Идентичность тесно связана с государственностью и ее характером, равно как и с позиционированием государства в международной системе, амбициями его элит и самоощущением нации. Страна может утратить идентичность вместе с государственностью (как Польша в 1795–1918 гг.), радикально изменить ее (подобно «второму» и «третьему рейху» в Германии, послевоенным ФРГ и ГДР, сегодняшней объединенной Германии), наконец, самобытные народы могут приобрести идентичность, как это сделали, в частности, республики бывшего СССР, ставшие – большинство из них впервые в современной истории – независимыми государствами.

Во второй половине 1940-х годов безусловное лидерство США признали не только малые страны Европы (Нидерланды, Португалия, Бельгия), но и традиционные великие державы Великобритания и Франция. Всем им, и малым, и великим, пришлось отказаться от вековых традиций, самостоятельности в принятии решений в вопросах войны и мира, от ряда важнейших интересов (например, от сохранения колониальных владений). В случае Западной Германии потребовался отказ нации и ее элиты от самостоятельных (по отношению к новым союзникам) международных интересов вообще. В случае Японии стало необходимым принятие конституции страны из рук американских оккупационных властей. И ФРГ, и Япония отказались от права вести войну или иметь самостоятельные (не интегрированные в систему американских союзов) вооруженные силы. Вооружение бундесвера и японских Сил самообороны было жестко ограничено. В случае стран южной Европы (Португалии, Греции, Испании, Турции) важнейшим условием интеграции стала постепенная глубокая демократизация их политических систем. Страны, вступавшие в ЕС, отказывались от значительной части своего суверенитета начиная с экономической сферы, а впоследствии и в других областях, в пользу наднациональных органов. Тем не менее даже в условиях интеграции каждая страна НАТО и ЕС сохранила свое лицо. Национальная идентичность сохраняется даже тогда, когда параллельно ей возникает и усиливается наднациональная (европейская).

Под этим углом зрения пример России конца XX – начала XXI в. представляет теоретический и практический интерес. Столетием раньше Россия достигла высокой степени интеграции с остальной Европой. Не только российские верхи, но и бурно развивавшееся третье сословие ощущали себя и воспринимались в окружающем мире как вполне европейские. За пределами Европы (т. е. современной цивилизации) оставалась огромная крестьянская масса, но и в ней происходило быстрое расслоение, открывавшее путь к формированию фермерства^>45. Возможно, Российской империи не хватило как раз тех двадцати лет спокойного развития, о необходимости которых говорил Петр Столыпин^>46, чтобы стать вполне европейской, современной страной. Вместо этого после прихода к власти большевиков начался процесс разрыва естественных связей с остальной Европой, с Западом – процесс закрытия России. Он шел как внутри страны – через установление тоталитарного режима, так и по ее периметру – через закрытие границ и сведение к минимуму любых контактов с «враждебным окружением».

Россия вынуждена была заплатить огромную цену за коммунистический эксперимент – прежде всего десятками миллионов жизней своих граждан. Распад Советского Союза, означавший не только «уход» окраин от Москвы (или «выход» Москвы из окраин), укладывавшийся в логику «деколонизации», но и расщепление «восточно-славянского ядра» традиционного российского государства, стал несомненной катастрофой