Это был тупик. Ниточек, за которые стоило бы потянуть, в деле больше не осталось, а если они и существовали, Илларион их, хоть убей, не видел. В связи с этим на ум ему опять пришла версия о самоубийстве – не то групповом, совершенном по странному сговору парочкой скрытых сумасшедших, не то одиночном, но сопряженном с убийством – возможно, умышленным, а может быть, и случайным.

Версия была дикая и не лезла ни в какие ворота, но тут Забродов был полностью согласен с классиком детективного жанра: если отбросить все невозможное, то, что останется, и будет истиной, каким бы невероятным оно ни казалось. В конце концов, покойный Замятин был достаточно компетентен и располагал широкими возможностями, чтобы организовать себе и своей избраннице такую быструю, легкую, чистую и даже красивую смерть. А причиной самоубийства могло стать что угодно: от умственного расстройства, которое как-то проглядели штатные психологи управления, до банальной вербовки, которой он подвергся за границей.

И вот теперь Забродов читал, хандрил, бросал ножи, скучал по Рите и ждал возвращения Мещерякова, дабы изложить ему свои выводы и с чистой совестью умыть руки. День едва перевалил за середину, но из-за пасмурной погоды в комнате было серо и сумрачно, как перед наступлением ночи. Читать при таком освещении было затруднительно, но включать свет не хотелось. Метать ножи не хотелось тоже: это занятие ему приелось, как рано или поздно приедается любое дело, в котором тебе нет равных. Не хотелось даже есть, хотя обеденное время уже наступило. Осознав наконец, что начинает раскисать, Илларион взял себя в руки и отправился на кухню – поглядеть, не найдется ли в холодильнике чего-нибудь съестного.

Съестного в холодильнике оказалось вполне достаточно, чтобы не умереть от голода. Забродов зажег газ, брякнул на конфорку сковороду, плеснул туда масла и приступил к приготовлению блюда, которое вслед за Джеромом К. Джеромом именовал ирландским рагу: свалил в кучу остатки вчерашней жареной картошки, позавчерашних макарон по-флотски, выскреб туда же затаившуюся в углу холодильника четверть банки тушенки, присыпал мелко нарезанной ветчиной, вбил три сырых яйца, поперчил, тщательно перемешал и накрыл крышкой.

Адское месиво шипело, скворчало и булькало на плите. В чисто прибранной кухне было так же серо и сумрачно, как в комнате. Привычное и милое сердцу одиночество вдруг сделалось тягостным, и, чтобы нарушить тишину пустой квартиры хотя бы подобием человеческого голоса, Илларион включил телевизор.

Он немедленно об этом пожалел, поскольку по телевизору транслировалась одна из тех программ, в ведущие которых он давеча прочил Мещерякова. Гнусавый и напористый голос диктора резанул слух, рука сама протянулась за пультом, но замерла на полдороге. Илларион не сразу понял, что привлекло его внимание, а когда понял, сразу раздумал выключать телевизор.

Внимательно просмотрев сюжет до конца, он записал название передачи и время выхода ее в эфир, после чего, спохватившись, бросился спасать свое чудовищное рагу, которое, судя по запаху, уже начало вулканизироваться.

Природа в лице родителей наделила Леру Николаеву вполне обыкновенной, непримечательной внешностью. Худощавая, чтобы не сказать костлявая, шатенка с заурядными чертами лица, не блещущая ни умом, ни какими-то ярко выраженными талантами, Лера имела одно неоспоримое преимущество перед сверстницами – богатого отца. Отец ее имел приличное состояние уже тогда, когда только собирался сделать предложение ее матери, а ко дню совершеннолетия дочери уже попал в поле зрения журнала «Форбс» как один из реальных претендентов на вхождение в десятку самых состоятельных людей России.