Вдруг неподалеку загрохотали взрывы. Я машинально взглянула на небо, но бомбардировщиков там не было. Самолетов в небе не было вообще, даже старого знакомого – «Хеншеля». А откуда же тогда взрывы? И тут я сообразила, что это бьет артиллерия. Причем, судя по тому, что взрывы раздаются совсем близко, стреляют не наши, а немцы. Вот попала так попала! До сих пор я пару раз побывала под бомбежками, но ни разу не оказывалась под артобстрелом. Все-таки штаб фронта – это не то место, где при более или менее нормальном развитии событий возможны схватки с немцами. А вот для армии, выходящей из окружения, это самое оно. И что мне теперь делать? Я совершенно растерялась.

Если бы я со своей группой входила в состав какой-нибудь роты или батальона, то вопросов бы не было. Получила бы приказ от соответствующего командира, и вперед. А тут прямого начальника у меня нет, и что делать, совершенно неясно. Под моим началом десяток хороших бойцов с автоматами и пулеметом. У меня у самой – снайперка. Заявить, что мы – военная контрразведка и должны отбыть в штаб армии? Это несерьезно и попахивает тем самым дезертирством, по поводу которого только закончились заседания трибунала. Да и что это за командир, который при первой же опасности валит в тыл, пусть формально и имеет на это право. Но кто укажет мне позицию и отдаст приказ? И абсолютно неизвестно, с кем и как моя группа должна взаимодействовать. При этом в памяти всплыли какие-то отрывки текстов, в которых рассказывалось, что обычно пехота наступает на небольшом расстоянии от границы поражения снарядами. Если считать дистанцию разлета снарядных осколков с поражением живой силы примерно пятьдесят метров, то пехота может спокойно наступать, выдерживая дистанцию не более ста метров. А сто метров человек, бегущий рысцой, преодолевает меньше чем за минуту. Значит, у меня на все про все будет не более тридцати секунд с того момента, как прекратится обстрел.

Только я приготовилась высунуться из перелеска, чтобы увидеть, что на самом деле творится впереди, как около меня неожиданно нарисовался какой-то капитан.

– Товарищ лейтенант, у вас снайперская винтовка. Помогите снять корректировщика. Иначе нас здесь быстро всех перемелют.

– Я готова, только дайте мне человека, который укажет, где находится этот чертов корректировщик.

Капитан озадаченно посмотрел на меня, но быстро врубился. Он сообразил, что сотрудник контрразведки не обязан знать, где и как располагаются корректировщики артиллерийского огня.

– Берите свою группу и за мной.

Я махнула рукой и побежала за капитаном. Мои ребята не отставали. Я еще успела подумать, что с командой мне повезло. Мы выскочили на небольшой пригорок, и картина открылась как на ладони. Оказывается, за тем леском, в котором находились остатки нашей дивизии, простиралось большое поле. Слева располагалось село, от которого в нашем направлении двигались четыре немецких танка и бежала пехота. Где находились орудия, обстреливавшие наши позиции, я не поняла, но это, видимо, хорошо знал капитан. Он скомандовал нам всем залечь, после чего обратился ко мне:

– Смотри, лейтенант. Вон слева церковь с колокольней. Это одна точка. Но вон правее стоит высокая береза. Он может быть и там. Ищи и помни: если в ближайшие пять минут ты не уделаешь этого гада, то нам всем тут хана.

Так, это уже нечто среднее между «хреново» и «очень хреново». Расстояние до объектов я оценила метров в пятьсот. На таком расстоянии в корпус я попадаю. Но это в целый корпус, а наблюдатель наверняка лежит с биноклем или стереотрубой и еле виден. Значит, в качестве мишени будет только голова. Маловата мишень. А на березе его вообще не увидеть за листвой. Хотя листву он вроде бы должен немного оборвать, чтобы лучше видеть противника. Ага, сообразила.