– Значит, так, – говорит Валя, поглядывая в таблицу. – Установили, кто куда уехал. Дело это оказалось нетрудное.

– Вот так-то, – басит со своего места Петя Шухмин. – А то сразу: «исчезли». Не в джунглях небось живем.

Валя пропускает его замечание мимо ушей и ровным голосом продолжает:

– Данные получены следующие. Леонид Васильевич Палатов из Ростова отправился в Свердловск, в командировку.

– Ты сразу и место работы их напоминай, – говорит Кузьмич.

– Слушаюсь. Палатов – заместитель начальника ОКСа ростовского завода. Теперь дальше. Галина Остаповна Кочерга, продавец комиссионного магазина в Одессе, взяла неделю отпуска за свой счет и уехала к заболевшей матери в Краснодар. Между прочим, предъявила телеграмму с вызовом. Орест Антонович Сокольский, директор торга в Ленинграде, тоже выехал в командировку, в Харьков. Наконец, Олег Иванович Клячко, врач из Куйбышева, выехал в Астрахань по самому прискорбному поводу – хоронить отца.

И тут я неожиданно вспоминаю, наконец, эту фамилию. По паспорту этого человека жил на вокзале в комнате для транзитных пассажиров Мушанский! Ну конечно же! Сейчас, правда, это особого значения не имеет. Но я все же испытываю облегчение.

– А насчет Пунежа, Федор Кузьмич, ничего сказать нельзя, – заканчивает между тем Валя. – Там абонент Николова пока не установлен.

Теперь, однако, все это не имеет значения, раз Николов нашелся. Теперь надо браться за него самого. И конец делу.

Кузьмич неопределенно хмыкает и переводит взгляд на Игоря.

– Ну а ты, Откаленко, что скажешь?

– Согласен с Лосевым, – хмурясь, говорит он и добавляет: – Ему надо самому ехать в Пензу.

– Да, ехать надо, – соглашается Кузьмич и, помолчав, неожиданно говорит: – А теперь, Лосев, скажи нам, что это за гражданин Пирожков, и почему он так рвался со мной поговорить.

Я невольно бросаю взгляд на Петю Шухмина. Он отводит глаза.

А я рассказываю о Пирожкове, все рассказываю, в том числе и о том, как Петя с ним обошелся, и что тот собрался жаловаться на него Кузьмичу. Рассказываю я все это горячо и даже, наверное, запальчиво, резко. Потому что мне жалко Пирожкова, я к этому толстяку проникся даже некоторой симпатией. Я вижу, как все больше мрачнеет Кузьмич, как настораживаются ребята, и от этого горячусь еще больше.

Когда я наконец умолкаю, Кузьмич сухо произносит:

– Дело не в том, хороший этот Пирожков или на очень хороший, или вообще плохой, дрянной человек. Главное сейчас в том, что этот человек прибежал к нам за помощью. Понятно? К нам, к первым прибежал. Защиты у нас попросил. А на что нарвался? На хамство, на равнодушие, на черт знает что!

Кузьмич наш все больше свирепеет. Это редчайший случай, когда Кузьмич так накаляется, и тогда неизвестно, чем все может кончиться.

– Мы тут для чего поставлены, по-вашему? – грозно продолжает он. – Для чего государственный хлеб едим? Жуликов ловить? А ради чего? Ради них самих, думаете, или ради искусства? Нет, милые мои. Так дело у нас не пойдет. Шухмина гнать надо, раз он не понял суть нашей работы! И любого из нас тоже! Потому что мы жуликов, убийц и всяких прохвостов ловим не ради галочки или там премии какой, а ради людей, тех самых, кто помощи, защиты нашей ждет! Всех людей, любых, понятно вам? И если мы этих людей сами оскорблять да обижать станем, мы в держиморд превратимся! Мы страх и презрение заслужим, а не уважение. И я тогда первым уйду, и позором для себя эту работу считать буду, – Кузьмич сурово смотрит на красного как рак Петю и заключает. – И ты нас, Шухмин, не позорь, ты презрение к нам не смей вызывать. И работу нашу тоже не позорь. Первый и последний раз тебе это говорю, и всем, кстати, тоже. Прогоним, учти, Шухмин. Без сожаления прогоним, с позором.