Горькие слезы покатились из прикрытых глаз Маши. Она знала, что должна была гордо назвать свое настоящее имя. Но это имя в эту минуту несло в себе смертельную опасность. Ибо ее могли узнать и доложить в тайную канцелярию. Но Машенька дико боялась снова попасть в тюрьму и подвергнуться смертельной опасности. Нет, она не хотела умирать или страдать в далекой Сибири. Она хотела жить, свободно дышать, смотреть на солнце, ведь она была еще так молода. Это было бы несправедливо, умереть так рано. Ей всего восемнадцать. К тому же под ее сердцем жил малыш, который так же имел право жить и родиться на свет. Но ее строгая, непреклонная совесть твердила ей, что в тот миг, когда она скрыла свое настоящее имя, она отреклась от своей семьи, от своих предков, от своих убитых родителей. Чувствуя яростное омерзение к себе, Маша задрожала всем телом от нервного озноба.

– Эй, Рада, тебе нехорошо? – раздался вдруг над ней мелодичный женский голос. Маша открыла глаза и увидела девушек-цыганок, окруживших ее. Посмотрев на черноглазую смуглую сестру Тагара, Злату, девушка тихо ответила:

– Нет. Я просто устала…

Цыганка Злата пытливо оглядела ее и заметила:

– С твоими глазами нельзя плакать. Такой яркий цвет редко увидишь. И я знаю, что эти глаза принесут тебе счастье. Я читаю это по линиям твоего лица. А я, поверь, разбираюсь в судьбах людей.

– Ты, как обычно, странно говоришь, Злата, загадками, – пролепетала Маша, доставая кошелек из кармана и протягивая его цыганке.

– Когда все сбудется, ты вспомнишь мои слова, Рада, – улыбнулась ей Злата, забирая деньги. – Вставай. Надо дальше работать, а то Баро будет недоволен.

– Хорошо, – кивнула Маша и поднялась на ноги, оправляя платок на плечах.

С врожденной грацией, ступая босыми ногами по мокрым улицам Ревеля, Машенька пошла рядом с цыганками, не оглядываясь назад. В то мгновение Мария Озерова окончательно поняла, что прошлого не вернуть и, возможно, уже никогда она не сможет назвать кому бы то ни было свое настоящее имя. Потому что сейчас звучание его было равносильно смертному приговору. Но, несмотря на все перипетии своего трагичного существования и страдания от потери родных обожаемых людей, Машенька была готова бороться с небом за право жить и дышать дальше, здесь и сейчас. Пусть даже в невыносимых условиях, уготованных ей, но другого выхода судьба не предоставила ей теперь…

Российская империя, Таганрог,

1790 год, Ноябрь, 8

Едва Маша достигла цыганского табора, она чуть сбавила быстрый шаг, решив отдышаться. Прислонившись к пыльной цветной ткани стены кибитки, девушка прикрыла глаза, ощущая, как сильно колет в боку. Около пяти часов они с цыганками провели в городе, и это было для девушки тяжким испытанием, все-таки шел уже восьмой месяц беременности.

– Нагулялась? – раздался около нее грубый, недовольный мужской голос. Маша распахнула глаза и нахмурилась. Перед ней стоял Тагар. Уже давно невысокая коренастая фигура молодого цыгана с серьгой в ухе вызывала у нее чувства брезгливости и неприязни. Несколько месяцев Тагар добивался Машиного расположения, хотя она постоянно отказывала ему в общении и просила оставить ее в покое. Но цыган, видимо, не собирался отступать и при малейшей возможности пытался с ней заговорить.

– Да, а что? – парировала Маша грубо, зная, что только неучтивостью можно отпугнуть наглого цыгана. Она попыталась обойти его, но Тагар встал у нее на пути. Хищно ухмыльнувшись, он обнажил гнилые зубы и проскрежетал:

– Как сходили в город?

Маша нахмурилась и холодно ответила:

– Довольно удачно. Лачи отнесла все деньги Баро.