Руби вздрогнула и зажмурилась. Ей захотелось разуться и с ногами залезть на сиденье. Водитель, точно прочитав её мысли, сказал:

– Ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома. Это же и есть, по сути, мой второй дом. Один там, где четыре проглота и женушка с пирогами, а второй здесь, где сердце, в дороге, да в кабинке этой. Тесновато, но не беда. Человек ко всему привыкнуть может. А я так привык, что уже и не мыслю иначе. Вернусь домой в отпуск, порадуюсь денек-другой, а через неделю начинаю выть от тоски. На юге со мной такого никогда не бывало. Да чтобы там человек заскучал и хандре поддался? Ни за что на свете. Хочешь – в горы иди, хочешь – на море, до него рукой подать. Хочешь на рыбалку – пожалуйста, хочешь загорать и шашлык во дворе устроить – зови соседей, и через пятнадцать минут вся деревня соберется. Закусочка будет, водочка, у всех овощи свежие, с огородов только что. Мясо домашнее, молоко парное. Виноград, гранаты. Все, что душе угодно. А тоски и хвори – никогда нет там места. Не приживаются, и все тут.

– Спасибо. – Выдавила из себя улыбку и подтянула к себе колени Руби. Ей все еще было не по себе. Вдруг он решил усыпить её бдительность гостеприимством и нескончаемой болтовней? А потом – тюк по голове, и увезет в какой-нибудь охотничий домик в глухом лесу, или на юг. Он же даже не спросил её, куда она едет.

– Не за что, красавица. Ты у меня гостья. А гость должен себя лучше чувствовать, чем хозяин дома. Не понимаю я, как вы тут живете, ничего о душе человеческой не зная, о доброте не ведая? Придешь к кому-нибудь домой, принесешь вина из своего погреба, самого лучшего, фруктов, пирогов, а на тебя посмотрят как на дурака, задвинут в дальний угол и забудут, как о ненужной безделушке какой. Никаких песен, никаких танцев, никаких душевных разговоров, тостов и поцелуев. Чинно, мирно, посидели, погоду обсудили и разошлись, и друзьями зовут, и еще в гости приглашают. Тьфу на них. В такие гости ходить – себе дороже. Как в душу насрали. Все могу понять и стерпеть, но этого никогда не пойму. Каждый только о себе думает. О настоящей дружбе не слыхивали даже, о радушии – не слыхали, о доброте душевной – ни слухом, ни духом. Выставят икру на стол покупную и сидят, светятся, как будто самый широкий жест на свете сделали, и все им по гроб жизни теперь обязаны.

– Дядь. – Прервала водителя Руби. – Вас как зовут?

– Арарат меня звать. Как гору, так и меня. Да ты погляди, я же сам как гора. Ручищи – во, ножищи – во, голова – во. А жена у меня маленькая. Я её как сожму в объятиях, до хруста, так самому страшно становится – вдруг сломаю. Она ж хрупкая вся, невесомая, как пушинка, я её десять лет после свадьбы на руках таскал, и не ощущал даже, что она весит что-то. Зато силищи в ней – немеряно. Славная она, я бы вас познакомил. А дочь у меня средняя – чуть тебя помладше, красавица писаная, каких свет не видывал, и изящная вся такая, в мать. Только нос мой. Да у них у всех нос мой. Уж чем природа не обделила, так это носами. Зато своих сразу видно. Тебе же лет двадцать, да?

– Двадцать пять. – Ответила Руби и ужаснулась. Двадцать пять лет! Это сколько же времени она прожила во тьме, в безнадежности, в унынии. Сколько всего можно было сделать за эти годы, чего добиться, что посмотреть, сколько стран посетить. И книг написать, и парней перецеловать. А она, идиотка, верила, что в тупоголовом Стэне её счастье, и что он образумится, перестанет трахать всех направо и налево, предложит ей стать его женой, они купят домик, заведут детей. И какую жизнь они бы дали своим детям? Такую же, как у них самих? Пустую, бессмысленную и одинаковую, в которой один день как две капли воды похож на другой? Где нет ни верности, ни морали, ни радости? Только ненавистная работа, где начальство ни во что тебя ни ставит, или пожизненная ипотека за дом, в котором ничто не способно создать подобие уюта? Ну уж нет, к чертям собачьим эту фигню.