А мне бы только устроиться у тебя на коленях, свернуться калачиком, чувствовать, как ты гладишь меня по волосам, и слушать твой рассказ о том, как тебе жилось. Может, даже обо всех парнях, с которыми ты спала с тех пор, как мы расстались. О, я ненавижу их всех лютой ненавистью, хотя я всегда считал, что неспособен на ненависть, что это слишком мощное чувство для такого жалкого и трусливого кролика, как я. И все же – я ненавижу их. И ненавижу тебя. И Карлоса, храпящего на моем диване, мешающего мне претворить в жизнь задуманное, и рыб, что сожрали его блевотину. И этого таинственного чужака, нарушившего мой покой. Ненавижу этот мир. И еще я пьян. Глупый и пьяный неудавшийся самоубийца. Если бы ты видела, насколько я сейчас нелеп и смешон, ты бы убедилась, что сделала правильной выбор, оставив меня на растерзание дням.

Нужно проветриться.

Дорогая Лизель! После того, как я написал последнее предложение, меня потянуло на улицу с немыслимой силой, и я подчинился. То ли из-за воздействия алкоголя, то ли из-за раздраженных нервов, я вырвался в ночь и растворился в городе. Брел по улицам и жадно вдыхал отравленный воздух. Я снова думал о том, что краду у тебя кислород, но мне было начхать. Зачем я должен оставлять его тебе, если мне самому мало, если в моей грудной клетке недостаточно жизненно важных частиц, что проникают в кровь и насыщают мои легкие, мой мозг, и запускают все системы в моем организме? Я начал жадничать, дышал так часто и глубоко, что у меня закружилась голова, и не хотел останавливаться. Как давно я не дышал полной грудью. Я ненормальный! Я лишал себя этого удовольствия! Я запрещал себе смотреть по сторонам, есть бублики, кормить лебедей в старом парке, слушать шарманщика! Я хотел оставить все самое лучшее тебе. Я хотел оставить этот мир тебе, чтобы никогда больше не смущать тебя своим в нем присутствием. Я хотел опустошить его, чтобы предоставить тебе полную свободу, весь кислород мира.

Как только я себе в этом признался, до меня дошло, что этот мир – самое лучшее создание Всемогущих, самый грандиозный и восхитительный проект Вселенной, и он огромен, и мне не нужно покидать его. Если я так напуган тем, что тебе будет тесно, я мог бы просто переехать в другой город. Давай посмотрим правде в глаза. Даже того, что мы живем на разных улицах – достаточно, чтобы никогда больше не встретиться. Значит, ты освобождена.

Это я – пленник. Узник твоей тюрьмы, твоих чар, твоего имени. Я хохотал до слез, стоя на мосту и глядя на воду. Если бы я правда хотел покончить с собой, не было бы этого истерического смеха откровения, я бы просто прыгнул. Бульк – немного брызг – и конец истории. Вот так вот легко и просто. Но я не стал. Я смеялся, и мои легкие были пресыщены кислородом, и мне было легко, и голова кружилась. А город сверкал ночными огнями, и пахло пиццей, сидром, какими-то цветами, на которые у тебя была аллергия. Я даже не помню их названия! А дома спал Карлос, и рыбы прикончили остатки его блевотины, и картины висели на своих местах, и мое письмо к тебе лежало на том же месте, где я его оставил.

Мне захотелось сделать себе чай, потому что я вспомнил, как я люблю чай и утреннюю тишину, и свежеиспеченный хлеб, и пароходы, и вечеринки, и думать о том, что все взаимосвязано, и долгие поездки в такси, и слушать, как кричат чайки и проносятся поезда.

Но самое смешное, дорогая Лизель, это то, что, когда я вернулся домой, заварил себе жасминовый чай, взглянул на храпящего Карлоса и потянулся за пачкой печенья с заварным кремом, в дверь постучали. Затем она отворилась, и в комнату вошел не кто иной, как мой любимый братишка. Мой брат, Лизель, тот самый, о котором я так много тебе рассказывал, а ты всегда закатывала глаза и благодарила небеса за то, что я вырос не таким, как он. И все же – он мой брат. Средних лет и среднего роста. Среднего ума, возможно, чуть ниже среднего. Но он принес мне хорошие новости.