Похоже, сеньору нравится слушать меня. Многие говорят, что у меня красивый голос и что, когда я что-то рассказываю, делаю это страстно, и поэтому они желают меня выслушать. Вам комфортно со мной, даже если вас не интересуют мои россказни, заявила я ему. Но теперь вы мой сообщник, соучастник моего побега. С этого края света не уходят, а сбегают. И вы должны меня выслушать, у вас нет выбора, ведь я попросила вас об этом, и вы согласились. А сеньор улыбается и смотрит на меня с нежностью. И я говорю ему, что иногда люди смотрят на меня так же, как только что взглянули на меня вы. Жители Большого Посёлка и вообще посторонние смотрят на меня так, как вы сейчас. А сеньор краснеет и глядит на лес. И я тоже смотрю на лес.

Дом Химены перестал быть прежним менее чем за три недели. Для этого понадобилось меньше трёх недель, сеньор. Поговаривали, что у семьи из Мадрида водятся деньги, и всех жителей посёлка волновал вопрос, сколько приезжие заплатили за ремонт самого большого дома за считаные дни. «Как же они торопятся переехать сюда», – сказала я Каталине в полдень, когда мы сидели сложа руки и глазели на замену входной двери. «Что за ревность у тебя к этому месту», – ответила она, и в её тоне прозвучало презрение, ибо эти несколько улиц не душили её так сильно, как меня. Владельцы выкрасили рамы, двери и стены в белый цвет, и я подумала: эти городские – настоящие невежды: они много чего знают, но понятия не имеют, насколько красив натуральный камень. Разве вы не согласны? Неокрашенный камень прекрасен, и не потому, что так считаю я, просто это всем бросается в глаза. Потому что камень может поведать вам свои истории. Беспокойство, вызываемое у меня чужой семьёй, с которой я ещё не была даже знакома, усиливалось и поднималось из моего желудка к горлу подобно тому, как росли мои ногти или волосы или как нарастало жжение в животе.

В течение трёх недель, пока продолжались работы, все жители посёлка проводили целые дни возле этого дома. Даже Хуана переместила туда свой стул и стул своего брата, и стало казаться, что её больше не волнует наступление конца света. Люди садились и молча глядели или обсуждали и аплодировали хорошо сделанной работе, и даже приносили рабочим воду и колбасу. Каталина тоже заглядывала туда по утрам, словно её руки нигде больше не требовались. А затем, во второй половине дня, в баре Хавьера, она рассказывала нам, Марко, Хавьеру и мне, как продвигается ремонт. Втроём они предупреждали, что если новички вызывают у меня такие опасения, то я могу даже возненавидеть их, а ненависть в деревнях опаснее ружей, леса и болезней. Да нет же, нет-нет, отвечала я, просто я испытываю не ненависть, а любопытство. Вопрос ведь в том, кто их разлюбил и почему, да так сильно, что им пришлось покинуть город.

Однажды под вечер в баре Каталина сообщила, что дом уже готов, и вдруг расплакалась. Я всё меньше и меньше терпела её слёзы, потому что если моя сестра плачет только от болей в теле, то Каталина – от всего остального и даже еще больше. Вы вряд ли представляете себе, но в школе, когда мы были маленькими, с нами происходило то же самое. Каталина могла разрыдаться, если её туфли становились белыми от пыли грунтовой дороги. Или если в школьном дворе натыкалась на занозы. К тому же Каталина ревела подолгу: если заноза попадала в её кожу утром, то она и вечером не умолкала. Я сжимала щёчки Каталины ладонями, чтобы привлечь её внимание, и повторяла, что если она продолжит оплакивать каждый движущийся сантиметр в мире, то в конце концов умрёт дома от обезвоживания организма. А теперь, когда мы уже не ходим в школу, она продолжает реветь по таким вещам, как завершение ремонтных работ в доме Химены или этот нелепый конец света. На самом деле мне всегда казалось, что Каталина постоянно льёт слёзы от неуверенности, которую вызывает у неё всё, что происходит за дверью её дома. Понятно, что из-за ожога ноги она будет плакать всю жизнь.