– Не уж-то, ты сам алкал занять вотчину, по праву принадлежащую царским особам? – наигранно усмехнулась она, но говорила шепотом потонувшим во всеобщем трансе.

Согбенный Джоаль, напустил вид, что на поверку снисходителен, и вобрав перебитого яствами и воском воздух с томным видом ответил, как и подобает, пиетету.

– Суть не во мне, а кому она выпадет тетя, – в его словах жила неисчерпаемая досада.

– Чаешь, они не годятся для новой династии? – сузила она свои притягательные синие очи в сторону зеркально понурившихся глаз родственника.

– За неё ещё судить не горазд. Но тетя, мы с вами оба ведаем, кто обмачивал простыни до двенадцати, видя ту самую “черную тень на стенах”, и кто почивал токмо под боком одной из слуг, держа палец во рту, до того, как научился охмурять молоденьких служанок, своим саном, и страхом гильотины, за измену пред родиной.

Флагения опустив глаза, тяжко выдохнула попрек. Этот жест не был заметен многим, она умела маскировать это, но племянник всю жизнь рос с ней, и знал повадки тетки лучше, чем родителей, которых давно уже позабыл.

– Ты ещё помяни, подростковый период, когда мы гоняли его от купелей, женских бань во дворе, в виду его вуайеристских наклонностей, – ядовито говорила она, придерживая раструб рукава, со спавшими веером пальцами поверх губ, нежилая, чтобы лишние слова вышли из скромного междоусобия. Такие беседы достойны лишь их.

– Я бы охотнее припомнил, как он в силу статуса понудил одну из своих служанок, всякую ночь укладываться с ним нагой, и какую трепку ему задал Сибульт, когда…

– Право полно, – прервала она его, небрежно отмахнувшись, играючи кривив черты безупречного лица.

– Не взыщи тетя, но мне под силу, как тебе так же легко выкинуть эти “пустяки” из дум. Мы с ним ладили, так как отроками росли и учились вместе, но я все же старше, а, следовательно, рассудительнее. Дивелз многому меня…

– Можно обойтись в беседе со мной без этого каверзного имени, которое уже в печенке у меня сидит! – вспылив оборвала она его, покривив лик дернув губой, и облепляя свою тонкую шею поверх ониксового ожерелье пальцами, имитируя удушение.

– Не обессудь тетя, запамятовал, – почтенно кивнул Джоаль, проглатывая мысль. Это приметила тетя.

– Ты голоден? – внезапно рачительно просветлела она. В тот момент, слегка отдохнувший Гуик, сыскал, второе дыхание, и пригубив целебный для связок и пересохшего горла бокал вобрав всеобщее бравурное ликования, выдавал новую песню, которая резко поменяла тональность, и стала прославлять Субульта Первого, отчего услажденный король растекся в кресле трона, раздавив лицо в бороздах ностальгии вспоминая легенду, которую с гордостью носил в своем имени.

– Нет, тетя я, пожалуй, под шумок, ретируюсь. Мне особливо нечего здесь лелеять. Справлюсь гоже к своим делам, прочту новый сонет, каковой как пить дать исполнит Гуик, прямиком к свадьбе моего “горячо любимого” братца…

– Не спеши, – ухватила его расторопность Флагения за пресловутый кружевной рукав. Заарканенный Джоаль послушно уселся обратно. Его брови встали домиком, а вздёрнувшиеся усы с незначительной бородкой сдавалось, переняли его настроение и так же непонятливо повисли. – Для тебя отведена роль в этом событие.

Джоаль тотчас повесив нос, ожидал худущего. Стать десницей брату, фактически означало, что на него лягут все обязанности, покудова оный будет неразлучен с первой красавицей лирры – а может и всей мираденией! Но он ещё не догадывался о своей фатальной ошибке в расчетах. Ошибкой ценой в душевное спокойствие.

Флагения потянула растаявшего от услады слуха мужа к себе, кротко взяв за плечо, покамест, скупая слеза орошала его пышные щеки с налетом промоин морщин. Но получив от неё лаконичное слово на ухо, он тут же как в стылую воду опущенный посерьезнел и конец значимых для него стихов, не вызвал привычного для барда, требования на бис. Вместо этого, заплывший палец в перстах, с повисшей на тучноватом лице пасмурности подозвал музыканта в красном колпаке к себе. С ужасом оцепеневшей до немоты и чувствуя, как зашевелились под колпаком стоймя взметнувшиеся волосы и как сбегают галопом мурашек по закоркам к душе, спавшей в пятке, растерянный музыкант, с неуемной дрожью по всему наряду арлекина под мипарти, прижимая лютню к подкосившемся коленям неспешно на ватной походке приближался, дрожа синими устами и выкатив до глубины фибр озадаченные очи на восковой мине. На его шеи окромя испарины уже чувствовалась эфирная петля.