Самойлов послушно бросил ключ, но не на землю, а в лобовое стекло ближайшей машины. Стекло треснуло, покрывшись густой сеткой трещин, сделалось непрозрачным и тяжело провисло вовнутрь. В том месте, куда попал ключ, образовалась неровная продолговатая дыра. Юрий досадливо сплюнул под ноги и удивился, заметив в плевке кровь, – На самолет я все равно уже опоздал, – сообщил Самойлов. – И потом, я летел на читательскую конференцию. На кой черт, спрашивается, моим читателям сдался их любимый автор с такой расквашенной рожей? Мной теперь только детей пугать.

– Да, – сказал Юрий, глядя мимо него на продолжавшуюся драку, – славянский темперамент – штука сложная.

– Бурлит народ, – с видом эксперта констатировал Самойлов, глядя в ту же сторону. – В умах брожение, в душе обида… Понимают, что плохо живут, вот и хочется дать кому-нибудь по загривку. А кому дать – не понимают, вот и мордуют друг друга почем зря. Ничего, скоро поймут.

– А вы идите и все им объясните, – предложил Юрий, осторожно трогая затылок. Пальцы ощутили что-то теплое, скользкое, и, когда Юрий поднес их к лицу, они были красными от крови.

– А ты не только кулаками работать горазд, – с непонятной интонацией заметил Самойлов. – У тебя, я смотрю, и язычок – ого-го! Не нравлюсь я тебе, а?

– Мне с вами детей не крестить, – уклончиво ответил Юрий.

– И то верно, – не стал спорить литератор. – Я не девка, чтобы амбалы вроде тебя мне под ноги стелились. Главное, что мы с тобой оба русские и оба – настоящие мужики.

– М-да, – сказал Юрий.

Самойлов искоса посмотрел на него и усмехнулся испачканным подсыхающей кровью ртом.

– Очень я тебе не нравлюсь, – повторил он. – Ну и зря. А вот ты мне нравишься. Чует мое сердце, что дорожки наши пересекутся… А вот и кавалерия подоспела!

Юрий посмотрел в направлении, указанном Самойловым, и увидел два тяжелых серо-зеленых автофургона, зарешеченных от фар до лобовых стекол, которые неторопливо остановились на ближних подступах к стоянке, где все еще бушевала яростная и бессмысленная кровавая драка.

Юрий толкнул тяжелую, неряшливого вида дверь с прорезанным в ней широким застекленным глазком, вышел на бетонное крыльцо, накрытое бетонным же козырьком с выкрашенными в отвратительный зеленый цвет железными колоннами, с удовольствием набрал полную грудь прохладного вечернего воздуха и с силой выдохнул, очищая легкие от застоявшейся табачной вони, затхлого запаха давно немытых тел и непередаваемой, но ужасно въедливой вони, присущей всем казенным помещениям на Руси.

Уже начинало смеркаться, и вдоль улицы зажглись фонари. Юрий посмотрел на часы и покачал головой: день пропал. От этого нехитрого движения голову опять пронзила боль. Он неторопливо вынул из кармана сигареты и закурил. Спешить было некуда.

Дверь позади него глухо бухнула, и мимо, старательно отворачивая прыщавую физиономию, торопливо прошмыгнул мозгляк лет двадцати пяти в форме лейтенанта милиции. Левым локтем он прижимал к боку папку на “молнии”, а правой рукой придерживал висевшую на бедре кобуру.

Лейтенант был тот самый, которому Юрий пообещал открутить голову, и то, что он старательно смотрел в сторону, было вполне объяснимо. Юрию захотелось крикнуть ему что-нибудь вслед, чтобы бравый страж порядка обмочился с перепугу.

Дождавшись, когда лейтенант семенящей походкой скрылся за углом, Юрий не спеша сошел с крыльца. Омоновские автофургоны уже уехали – возможно, на базу, а может быть, опять кого-нибудь усмирять с помощью наручников и резиновых дубинок. Напротив крыльца стояли только “уазик” с помятым крылом да пара сине-белых “Жигулей” с гербами и мигалками на крышах. Под капотом “уазика” лениво ковырялся толстозадый сержант. Когда Юрий проходил мимо, он повернул в его сторону недовольное лицо, но, встретившись с Филатовым взглядом, поспешно отвернулся.