Два бледных детских личика торчали в углу комнаты, остренькие носики резко выступали на них, то и дело попеременно всхлипывая и сопя. Мальчики молча слушали, как их мать репетировала свою роль – она была актрисой в театре – до того вживаясь в неё, что часто им становилось страшно смотреть на эти сцены, будто она – чужая им, а не мать, незнакомая женщина, старуха или, и того хуже, Баба-яга. Смена образов матери в сочетании с её тяжёлым нравом обозначились в них на всю жизнь – сначала оба искали в ней, а потом и в себе нечто неизведанное, странное, кропотливо копались в своей душе, изворачиваясь, старались поймать себя на слове; оба помнили себя в том тёмном углу комнаты, когда так хотелось крикнуть слово «мама», но лишь искажённое от страха лицо брата смотрело печальными глазами. Только в сорок лет Михаил Степанович осознал, что страдание его продолжается, что он всего лишь исполнитель своих желаний, потому наскоро женившись и сделавшись отцом, он без всякой надобности осыпал заработанными им средствами новую семью, чтобы насытиться сполна положением дающего. На службе он никогда не опускал глаз перед деликатной просьбой, обращённой к нему, как и полагается обременённому заботой о семье человеку. Михаил Степанович знал толк в цифрах и в людях. Единственный человек, стоящий на его пути к благодати всё умеющего, всем дающего и всего достигшего, был его брат – журналист в местной газете.