Решительным шагом Сырников направился к Жиру, примерявшемуся в тот миг, куда-бы теперь приложить побольнее терпиле в дорогом спортивном костюме, и громко сказал:

– Оставь бомжика в покое!

И услышал, как дрожит от воинственной решимости и возбуждения его собственный голос.

Удивлённое лицо с маленькими и круглыми как две копейки мутными глазками быстро обернулось в сторону незваного гостя, к нижней губе был приклеена сигарета.

Ударом кирпича Антон попытался вогнать тлеющий окурок вместе с верхним передним зубом прямо в расселину рта того, кого звали Жир, но тот проворно прикрылся рукой.

– Быстрота, – выдохнул Сырников и метнулся в сторону двоих других волков. Ближний из них, с тяжёлыми надбровными дугами и белёсым шрамом на бритой голове уже достал из кармана нож с длинным и узким лезвием и двинулся вперёд, водя им по сторонам.

Показав, что будет двигаться влево, чем дезориентировал соперника, Антон ушёл вправо и вниз, присел и резко провёл подсечку под ноги противника: это было не трудно. Удивлённый шакал неуклюже шлёпнулся на спину, но нож не выронил.

– Глазомер, – рявкнул аспирант и увидел, что на него движется третий противник, самый крупный.

Стремительно вскочив на ноги и едва не потеряв равновесие (остатки вина в обнимку со спиртом ещё бродили по организму), Антон замахал руками как мельница, завертел головой будто киношный Брюс Ли, потом подпрыгнул и развернулся в полёте, на удивление чётко приземлившись на полусогнутые ноги. Всё эти действия были бессмысленны, выглядели нелепо и даже комично, но неожиданно произвели впечатление на третьего шакала, самого главного, и он, обежав непредсказуемого соперника по краю поляны дал сигнал к отступлению. Этих троих, как некогда следователей НКВД, привлекала и возбуждала беспомощность жертвы, и они оказались не готовы к сопротивлению даже одного человека. Через минуту двое, подняв Жира, сплёвывавшего крошки табака, осколки зубов и кирпича, ломились через кусты в сторону улицы.

– Натиск, – устало произнёс Сырников и в изнеможении сев на землю, посмотрел на совершенно пьяного товарища, улыбавшегося разбитыми губами.

Тащить восьмидесятикилограммового атлета Довганюка на себе до остановки оказалось делом настолько сложным (разница в весе составляла почти двадцать килограммов), что Антон думал, не бежать ли за подмогой. Макс был в стельку пьян и ему, видимо, выбили правый плечевой сустав, а ещё повредили кости стопы, отчего он не мог идти, и даже стоять вертикально, так что его пришлось тащить волоком прямо по грязи за здоровую левую руку. Уже запихивая пятиборца в старые Жигули, которые на счастье тормознули почти сразу, Антон услышал его первые слова. Шамкая кровавыми губами, Довганюк озабоченно сказал:

– Крошовки. Кро-шовки фодбери, а то Пафыч… уфьёт, если посеряю.

В больнице, понимая, что скрыть алкогольное опьянение (за такое легко можно и из аспирантуры вылететь) – «важнейшая задача на данном этапе» (любил Сырников в те времена чёткую военную терминологию), Антон сразу взял в осаду лечащего врача, который вполне удовлетворился условиями мирного соглашения, в виде привезённой Марикой канистрой молдавского вина (того самого, с которого и началась вся заварушка) и в истории болезни отметил только трещину плечевой кости справа, перелом кубовидной кости левой стопы, множественные ушибы мягких тканей лица и сотрясение мозга легкой степени тяжести и несколько ушибов мягких тканей в области живота. Все внутренние органы железного пятиборца были целы. Узнав, что всё обошлось, Антон впервые за многие годы истово перекрестился.