– В первую чеченскую войну отец остался дома: мать и тетки не смогли уговорить его покинуть родной дом, – вспоминал Эдуард. – Человек, не чуравшийся никаких трудностей и сроднившийся с землей – какую бы должность он ни занимал, огородничество и домашний скот занимали прочное и важное место в нашей жизни – он посчитал дезертирством побег от войны. Даже если никогда не держал оружия в руках. И, кстати, такие были сплошь и рядом. А я, тогда пацан шестнадцати лет, как старший ребенок в семье и как сын, не мог оставить отца – во мне текла его кровь. Отказ от своей крови, родовых традиций и привязанности к семье был бы предательством для меня. И если в подростковом возрасте наставления родителей воспринимаются с известной долей скептицизма, то перед страшным лицом внешнего врага одна кровь превращается в живой инстинкт, помогающий выжить. И ты знаешь, выжить не только физически, чтобы вынести живым свое тело с поля войны, в которое превращается реальность, но вместе с этой плотью сохранить не поврежденными самосознание, устои, взгляды на жизнь, дух! – голос Эдуарда звучал как у предводителя, от его слов руки Сафии волнами покрывались гусиной кожей.

Эдуард продолжал, он уже не нуждался и в слушателях – душой он был там, в тревожном маленьком городе, тишину которого нарушил гул появляющихся в небе смертоносных истребителей и грохот сбрасываемых бомб, сотрясавших все вокруг.

– Месяц мы провели с отцом, взяв под покровительство всю округу. Утро начиналось с обхода десятка дворов, в которых тоже оставались старики и мужчины. Весь брошенный скот и птицы из разных дворов были переселены в наш хлев, чтобы легче было о них заботиться. Все, что они давали, мы разносили соседям. Несколько оставшихся женщин готовили нам, чаще всего это был хлеб, запеченный на сухой чугунной поверхности – самый быстрый способ приготовить во время небольших передышек военной техники. Сафия, чтобы понять настоящий вкус жизни, надо попробовать горячий хлеб, намазанный свежевзбитым и успевшим растаять маслом, и горячий чай с кубиками сахара после ночи в подвале. Удивительно, как быстро человек забывает плохое и привыкает к хорошему! – Эдуард запнулся, видимо, размышлял о чем-то своем. Сафия не бралась нарушать ход его мыслей.

– В один день наступил переломный момент. Я ненавижу этот день, этот момент. Накануне мы не спали всю ночь из-за непрекращающегося огня, который сотрясал дома, и казалось, что рассвет мы не увидим. К утру мы были уже сбитыми с толку, потерянными во времени, уставшими от постоянного мышечного, эмоционального и психического напряжения…

Пока отец обходил соседей, я вышел к собравшимся на углу мужчинам и парням чуть старше меня. Это яркое чувство мира и счастья, когда я увидел людей, стоящих в полный рост, не сгибая спин, не прячась ни от кого, – его я помню, как сейчас! Как будто не было войны, и все было как прежде! Соседи просто стояли посреди улицы и вели будничную беседу. И только по мере приближения к ним, когда начали доноситься отрывки «Тlом хир бац боху кхунах»17, «Сих дlадоьрзур ду»18, я вернулся в настоящее. Мы обменялись рукопожатиями, обнялись.

Деха-м дуьйцу ас19, но я хочу, чтобы ты прочувствовала все, что я рассказываю, – как бы возвращаясь в настоящее, сказал Эдуард. – Война размыла всякие границы, и с этим невозможно было бороться: еще пару месяцев назад было немыслимо встать в компанию мужчин старше и на равных вести с ними беседу, а сейчас мы, как изголодавшиеся по еде звери, вышли на охоту человеческого общения.

Увлекшись разговором, мы не сразу обратили внимание на шум приближающихся самолетов, а потом разбегаться стало поздно: они были на подходе. По команде одного из старших мы прижались к ограде, надеясь на невнимательность летчиков, которые могли нас не заметить.