– Если он вообще у них есть… – бросил пророчески пастор и оказался, как это часто бывало, прав.

Все надежды на то, что большого сражения не будет, растаяли утром. Горбоносый, прежде гладко выбрившись и надушившись, выставил передовые посты, а высокий, седой, напоминающий аббатисе одинокую скалу генерал Розенберг, с которым последним третьего дня прощался старичок-командующий, выстроил остальных солдат в три линии перед монастырем св. Иосифа. По нарочитой аккуратности, с которой он это делал, стало ясно – это происходит не для того чтобы прото так уйти. Монахини, уже успевшие нажить на русских круглую сумму, – солдаты были готовы платить втридорога за любой кусок хлеба – в этой части долины остались, пожалуй, единственными, кто не пожелал покинуть свой дом. Часть местных жителей присоединилась к ним, прийдя под защиту намоленных монастырких стен.

Позиция, выбранная Розенбергом, была идеальна с военной точки зрения: самый узкий участок в восточной части долины, предполагавший возможность использовать при отступлении монастырские постройки как крепость. С гуманитарной точки зрения такая стратегия грозила монастырю полным уничтожением. Оставалось лишь надеяться, что русские не будут отступать, а французы не разрушат монастырь из пушек заранее, дабы лишить противника опорного пункта. Надеждам суждено было сбыться. Хотя в 10 утра, когда французы выступили со стороны Швица, показалось, что у монастыря и у людей в нем укрывающихся нет ни малейшего шанса.

Густая, двухшеренговая стрелковая цепь французов, по численности равная егерям и первой линии русских вместе взятым, без труда сбила передовые посты Милорадовича. И егеря «горбоносого» начали делать то, чего обитатели монастыря опасались больше всего – отступать. Разбившись на пары – один стреляет, другой прикрывает, – егеря неспешно и деловито, так хороший крестьянин делает свою работу, отстреливали противников, целя, и не без успеха, прежде всего, в заметных по своим пышным мундирам французских офицеров. Иногда с быстротой всадника егеря бросались на особо зарвавшихся стрелков противника в штыки. Закалывали как дичь, не слушая доносившихся и до монастыря криков «пардон». О каких пленных могла идти речь?

Но вылазки эти не меняли общей картины боя, наводившей ужас на обитателей монастыря, русские отступали. Двигавшиеся по следам стрелков три колонны линейной французской пехоты заняли вскоре почти всю долину от западного входа в нее до монастыря. Казалось, остановить их шествие невозможно, и аббатиса приказала спуститься в подвалы всем, кто находился в монастыре. Сама же она поднялась на смотровую площадку колокольни. Там уже с рассвета молилась старшая из всех монахинь, для которой смерть во храме, по ее словам, была бы только Божьей милостью, что, впрочем, не мешало старухе охать и креститься едва ли не при каждом доносившемся до ее почти потерянного слуха выстреле.

Атака французов производила впечатление на зрителей, но, казалось, оставляла безучастными тех, в отношении кого она велась. Розенберг разъезжал туда-сюда вдоль первой линии, явно скучая. Его адъютанты в тон начальству, казалось, слышали в громе барабанов и угрожающем журчании флейт надвигающегося противника звуки бального оркестра и предвкушали общество прекрасных дам. Что до слдат, те просто молчали. Некоторые даже улыбались. И было отчего. Сухарные сумки большинства были пусты. Продовольствие в долине иссякло на второй день после прибытия русских. Что-то местные успели им продать. Брали при этом, по примеру монахинь, тройную цену. Что-то спрятали и унесли с собой. Что-то солдаты, устав торговаться, забрали просто так. Особенно пострадал скот: резали все, что попадалось под руку. В итоге в долине уцелели только собаки и лошади, да и они в жирном дыме тысяч заполнивших долину костров чувствовали себя неуютно.