Заговорить о Неаполе и Парме значило задеть короля за живое и заставить его прислушаться к остальным доводам. Впрочем, совет был благоразумен и дан совершенно добросовестно, хотя некое странное происшествие, как мы увидим позднее, не позволило дому Бурбонов воспользоваться им к вящей пользе.

Депеши, датированные серединой октября, дойдя до Людовика XVIII, весьма его взволновали. Он обсудил полученные предложения сначала в семейном кругу, а затем в совете. Сомнений в том, какое следует принять решение, не было, ибо все доводы, большие и малые, верные и не очень, говорили в пользу одного вывода. Во-первых, речь шла о положении французской миссии в Вене, и нельзя было позволять утвердиться мнению, что в результате реставрации старой династии Франция поражена немощью. Подобное предубеждение было опасно как для страны, так и для правящей семьи. Во-вторых, от того, какое влияние мы приобретем в Вене, явным образом зависело и желанное решение в Италии, решение, которому Людовик XVIII придавал большое значение. В-третьих, коль скоро Франция отказалась добиваться в Вене территориальных выгод, спасение Саксонии стало бы для нее результатом определенной значимости. Король Саксонии, справедливо или нет, считался жертвой своей преданности нашему делу, и в глазах всех, кто хвалился патриотизмом, его спасение делало нам честь, а потому имелась уверенность, что успех в этом деле принесет династии некоторую популярность. Наконец, восстановление нашего военного могущества становилось насущным делом, ибо вследствие финансовых границ, положенных военному министру, и дополнительных расходов, неосторожно прибавленных к его бюджету, численность армии опустилась ниже предусмотренных пропорций. По всем этим причинам предложения французской миссии были рассмотрены с полной серьезностью и представлены королевскому совету.

Трудность всегда состояла только в финансах. Когда совет собрался, Людовик XVIII воззвал к патриотизму министра финансов. Тот не раз говорил, что при строгом ограничении расходов и даже благодаря ему всегда сможет в случае нужды предоставить в распоряжение короля сто миллионов франков. Восстановив общественный кредит своей твердой финансовой политикой, барон Луи действительно запасся обширным ресурсом.

Он был удивлен, когда его так скоро поймали на слове и потребовали доказательств обширности ресурсов. Однако в политике он разбирался не хуже, чем в финансах, и когда военный министр заявил, что ему хватит сорока миллионов, министр финансов отвечал, что готов выделять их по мере необходимости.

Обеспечив армии требовавшиеся деньги, теперь решали, как их потратить. По весьма разумному совету герцога Беррийского решили призвать под знамена 70 тысяч солдат, чтобы довести действующий состав до 200 тысяч человек. Для того чтобы собрать такое количество, не требовалось прибегать к конскрипции, формально отмененной, довольно было отозвать из дома часть военных, считавшихся отправленными в отпуска.

К официальным депешам, извещавшим Талейрана о решениях правительства, военному министру и министру финансов поручили добавить частные письма о прекрасном состоянии финансов и армии, чтобы Талейран мог показать их конфиденциально. Военный министр, в частности, написал, что у него скоро будет 200 тысяч, а через месяц, если понадобится, и 300 тысяч солдат в превосходном расположении духа, что вполне могло стать правдой, если бы речь зашла о внешнем враге. Король тоже написал Талейрану, излагая свои собственные чувства. Несмотря на любовь к миру, говорил Людовик, он не хочет, чтобы Франция опустилась ниже своей естественной роли и выказала неспособность поддержать правое дело. Но он недвусмысленно рекомендовал Талейрану не вовлекать его в коалицию, в которую войдут только Австрия и малые германские государства. Он желал, чтобы в коалицию была включена и Англия, – неизменно предпочитая оставаться с нею единым целым и ради пущей уверенности в исходе войны, если дойдет до такой крайности. И еще король напоминал, что его главные цели по-прежнему состоят в удалении Мюрата с неаполитанского трона и переводе узника Эльбы на Азорские острова.