И вот что на самом деле привело к ошибке, доставившей Наполеону прискорбный предлог для новой отсрочки. Окружавшие Александра и Фридриха-Вильгельма приближенные были столь пылки, что обоим государям стоило больших усилий добиться согласия на первое перемирие, несмотря на всю нужду, которую они в нем испытывали. Они не смогли отказать настоятельным просьбам Меттерниха и во втором перемирии; однако, согласившись, едва осмеливались в нем признаться. Император Александр, отбывая в Трахенберг, где должна была состояться генеральная конференция глав коалиции, сказал Барклаю-де-Толли, не вдаваясь в подробности, что согласился на продление перемирия до 10 августа, но не предоставит более ни дня. Выразившись подобным образом, император говорил только об основном сроке, не имея в виду исключения последующих шести дней, составлявших законный промежуток между объявлением и самим фактом военных действий, и предоставил дальнейшее обсуждение деталей своим офицерам. Но Барклай-де-Толли, в избыточном стремлении к точности и соблюдению форм, не уступил никаким представлениям и объявил, что не желает брать на себя решение подобной трудности, не снесшись вновь с императором.

Узнав о странном недоразумении, Наполеон поначалу испытал неудовольствие. Но, поразмыслив, припомнил беседы с Меттернихом, расчеты времени, сделанные с ним вместе, и у него не осталось никаких сомнений насчет истолкования второй конвенции. Вовсе не обеспокоившись этим инцидентом, он решил им воспользоваться и извлечь из него новый и вполне правдоподобный предлог, чтобы выиграть еще несколько дней. Он приказал Нарбонну тотчас заявить в Праге, что, поскольку в Ноймаркте произошел странный инцидент и смысл конвенции, в силу которой будут происходить переговоры, поставлен под сомнение, он не считает ни достойным, ни безопасным для себя вести переговоры с людьми, подобным образом понимающими свои обязательства;

и что прежде чем он отправит Коленкура, он желает получить категорические объяснения по поводу слов, сказанных генералом Барклаем-де-Толли.

Когда в Праге стало известно о новой трудности, а это случилось 18 июля после прибытия депеши, отправленной из Дрездена 17-го, новость произвела весьма сильное впечатление. Прусский и русский представители притворились гораздо более раздраженными, чем были на самом деле, и даже оскорбленными. Но Меттерних был подавлен, а император Франц – глубоко задет. И тот и другой желали мира, хотя император верил в него меньше, чем министр, и уменьшение шансов на заключение такового вызывало у обоих искренние сожаления.

Меттерних встретился с Нарбонном и засвидетельствовал ему свое глубочайшее огорчение. «Новая трудность, о которой вы заявили, – сказал он, – не серьезнее предыдущей. Ваше поведение говорит только о намерении императора Наполеона дотянуть до окончания перемирия, так ничего и не сделав. Но пусть он не заблуждается, ему более не удастся продлить перемирие ни на день. Императору Наполеону не следует питать иллюзий и по другому, весьма важному пункту. С наступлением 10 августа всякие переговоры о мире прекратятся, мы объявим войну. Мы не останемся нейтральными, пусть он не надеется. После того как мы употребили все вообразимые средства, чтобы добиться разумных условий, нам, в случае его отказа, не останется ничего другого, как самим вступить в войну, и он должен это понимать. Сегодня, что бы вам ни говорили, мы свободны. Даю вам слово от себя и от моего государя, что у нас нет обязательств ни перед кем. Но я также даю вам слово, что в полночь 10 августа мы заключим договоренности со всеми, кроме вас, и что утром 17-го к числу ваших врагов прибавятся триста тысяч австрийцев. И не говорите потом, что мы вас обманули! До полуночи 10 августа возможно всё, даже в последнюю минуту; но после наступления 10 августа не будет ни дня, ни минут отсрочки – только война, война со всеми, даже с нами!»