Этот договор, столь своеобразный по форме, оставался тайным. Едва его заключив, король Пруссии испугался, что, заручившись гарантией со стороны России, он теперь слишком открыт со стороны Франции. Внезапность прекращения переговоров с Францией о союзе, его торжественное и суровое молчание по делу герцога Энгиенского теперь казались ему гибельными для мира. И он поручил Гаугвицу торжественно заявить французскому послу о нейтралитете Пруссии, соблюдаемом до тех пор, пока численность французских войск в Ганновере не будет увеличена. Вследствие чего Гаугвиц, внезапно нарушив вынужденное молчание, объявил Лафоре, что король дает слово чести хранить нейтралитет, что бы ни случилось, пока французов в Ганновере не более тридцати тысяч. Он добавил, что это обещание почти равнозначно несостоявшемуся союзу, ибо бездействие Пруссии обеспечит и бездействие континента. Напыщенность его декларации удивила Лафоре, ничего ему не объяснила, но, тем не менее, показалась ему примечательной.

Так, в результате двусмысленной политики короля Пруссии и под живым впечатлением от Венсенского события начали закладываться основы третьей коалиции. Россия, довольная обязательствами Пруссии, начала в то же время привлекать на свою сторону Австрию и старалась угождать этой державе больше прежнего. Для этого годилось простое средство: не говорить с ней, как Франция, о трудных внутренних вопросах, а вести себя в точности как сам венский двор.

Теперь следует рассказать, как событие, так глубоко взволновавшее дворы Берлина и Санкт-Петербурга, приняли в Вене. Если какой-либо двор и должно было задеть за живое похищение герцога Энгиенского, то, конечно, австрийский. Однако единственными послами, проявившими в этих обстоятельствах сдержанность, оказались послы императора. Они не проронили ни одного оскорбительного для французского правительства слова, не совершили ни одного демарша, на который оно могло бы пожаловаться. А ведь глава империи, естественный хранитель безопасности, достоинства и территории Германии как никто в мире был обязан возвысить голос против акта насилия, свершившегося в Великом герцогстве Баденском. Следует даже признать, во имя справедливости, что всё оказалось бы на своем месте, если бы спокойствие, выказанное двором Австрии, выказали и в Петербурге, а стремительность протеста последнего проявилась бы в Вене. Никто не удивился бы, если бы император Франц сдержанно, но твердо потребовал от Первого консула объяснений касательно нарушения территории. Но ничего подобного не случилось, а случилось нечто прямо противоположное. Петербург был молод, неопытен и далек от Франции; Вена была умудрена, скрытна и слишком близка от победителя Маренго. Вена промолчала.

Чтобы понять поведение Венского кабинета, следует знать, что кабинет этот, в ожидании благоприятного случая вернуть утраченное, но при этом вовсе не желая породить такой случай по неосторожности, с пристальным любопытством наблюдал за тем, что происходит в Булони, желая французским армиям утонуть в океане, но ни в коем случае не желая привлечь их на Дунай. В это время Австрия пользовалась занятостью Франции в морской войне, чтобы по своей воле решать вопросы, не решенные рецессом 1803 года. Эти нерассмотренные вопросы были, как мы помним, следующими: установление соотношения голосов католиков и протестантов в Коллегии князей; поддержание или упразднение имперского дворянства; новое разделение на округа; реорганизация германской Церкви; секвестрование движимого и недвижимого имущества секуляризованных церковных княжеств; а также различные дела меньшей важности. Наиболее важным вопросом, по его последствиям, являлось промедление с новой организацией округов, ибо из него вытекал недостаток полицейского надзора, оставлявший всё на право сильного. Поскольку Францию в то время всецело поглощала морская война и к тому же она отмежевалась от России, никакое внешнее влияние не могло прийти на помощь притесняемым землям, и империя повсеместно впадала в анархию.