Легче всего было расположить к себе Пруссию, несмотря на ее недавнее охлаждение. Так, в Берлин немедленно послали гонца, с приказом Лафоре встретиться с Гаугвицем и узнать у него, может ли Первый консул надеяться быть признанным королем Пруссии в качестве наследственного Императора Французов. Спросить молодого короля следовало так, чтобы он живо ощутил пылкую благодарность к горько обиженной на него Франции. Лафоре приказали не оставлять никаких следов этого демарша в архивах миссии. В отношении Австрии употребили имевшееся под рукой средство, прощупали Кобенцеля, который демонстрировал Талейрану неумеренное желание понравиться Первому консулу. Талейран как нельзя лучше подходил для таких переговоров. Он получил от Кобенцеля самые удовлетворительные слова, но ничего определенного. Для полной уверенности следовало писать в Вену.

Таким образом, прежде чем ответить Сенату, Первому консулу пришлось ждать около двух недель и позволять творцам его нового величия делать их дело.

Король Пруссии выказал наилучшее расположение. Переметнувшись к России и тайно объединившись с ней, теперь он опасался, что слишком далеко зашел в этом направлении и сделал слишком заметным свое осуждение случившегося в Эттенхайме. Лафоре едва успел произнести первые слова, как Гаугвиц поспешил заявить, что король Пруссии без колебаний признает нового Императора Французов. Фридрих-Вильгельм готовился, конечно, к новой порции осуждения со стороны неуемной клики, суетившейся вокруг королевы [Луизы], но он умел пренебрегать ее осуждением в интересах королевства. Следует добавить, что уничтожение республики во Франции наполнило его чувством, которое равным образом испытывали все дворы, а именно – чувством удовлетворения. Только монархия могла ободрить их, а поскольку Бурбоны казались ныне невозможны, все государи ожидали восхождения на французский трон генерала Бонапарта. Это доказывает, среди прочего, недолговечность некоторых впечатлений, особенно когда люди заинтересованы в том, чтобы изгнать их из своего сердца. И вот дворы призн<ют императором человека, которого двумя неделями ранее в горячности называли цареубийцей и убийцей.

Иначе обстояли дела в Вене. С Россией там договоров не подписывали, искупить уступку одному двору ценой уступки другому не хотели, а думали лишь о своем интересе, просчитанном самым тщательным образом. Смерть герцога Энгиенского и нарушение германской территории имели невеликое значение. Прежде всего, несмотря на вероятное причинение обиды России в результате уступки правительству Франции такой в высшей степени неприятной вещи, как признание Наполеона, с ним следовало смириться, ибо отказ означал бы объявление войны Франции или почти объявление, чего следовало избежать во что бы ни стало, по крайней мере в текущий момент. Но из признания следовало извлечь выгоду, несколько с ним помедлить, заставить купить его за предоставление кое-каких преимуществ, а время, употребленное на переговоры, представить России как задержку от нерасположения. Такова была австрийская политика, и следует признать, что она была естественной среди людей, живших в состоянии вечного недоверия друг к другу.

После крайнего ослабления австрийской партии в империи могло случиться, что на ближайших выборах Австрийский дом потеряет императорскую корону. Имелось средство поправить эту неприятность, а именно обеспечить Австрийскому дому и его наследственным владениям корону, но не королевскую, а императорскую, чтобы глава Дома остался императором Австрии, даже если после будущих выборов перестанет быть императором Германии. Именно это и поручили – Шампаньи в Вене и Кобенцелю в Париже – просить Первого консула взамен того, о чем просил он сам. Впрочем, ему должны были объявить, что, помимо условий, сам принцип признания принимается императором Францем без обсуждения.