– Тебя убили…

Клыки Фебы сверкали, когда она облизывала свою окровавленную морду. Она предупреждающе зарычала на Селин, но сестра не пошла дальше, остановившись с занесенным клинком и прищуренным мертвым взглядом. Лаклан стоял рядом со мной статуей из узловатых мускулов и горящих татуировок, на плече у него покоилась моя рука – единственное, что удерживало его на месте.

Сумерки были тихими, как могилы, полные угрозы.

Феба посмотрела на заходящее солнце и закрыла блестящие глаза.

А потом… она начала двигаться.

Она не кралась, не потягивалась и не ускользала, нет. Я имею в виду, что ее тело начало двигаться. Пульсировать. Извиваться. Она склонила голову, и дети у меня за спиной ахнули, когда ее лапы удлинились, бедра округлились, изогнулись, сместились, и тут же прокатилось долгое, низкое рычание. Я никогда не видел ничего подобного, но благодаря проведенным в Сан-Мишоне годам прекрасно знал, что я вижу. И я, наконец, понял, кем на самом деле была Феба.

Лаклан от изумления выругался, а изменения все продолжались. Я только и мог, что стоять в полном ошеломлении. Мех Фебы постепенно исчезал, и на бледной веснушчатой коже, обнажившейся под ним, я увидел татуировки, такие же, как у Сирши: знаки боевого оссийского горца, Нэхь. Вверх по правой руке тянулись кроваво-красные спирали, пробегая под грудью, по бедрам и спускаясь по левой ноге к лодыжке. Феба выгнула спину, рыкнув по-кошачьи, и шрам, прорезавший лоб и щеку, искривил ее губы в оскале. И там, где только что была львица, теперь на берегу реки, склонившись, сидела красивая женщина со свирепыми изумрудными глазами, обнаженная, как в день своего появления на свет, если не считать ожерелья из кожаных узелков вечности на шее.

Но на второй взгляд… нет, не красивая женщина. Не совсем так. Кончики ее пальцев были черными, скрюченными, как когти. Из гривы густых каштановых кудрей торчали острые, как у кошки, уши. И, что самое странное, посмотрев на снег под ней, я увидел, что тень, которую она отбрасывала в сиянии моей эгиды, все еще была львиной.

Она смотрела на меня, проводя костяшками пальцев по окровавленному носу, и ее запах волновал меня до боли в голове, до дрожи по всему телу.

– Отличный хук, среброносец.

– Ночь, спаси нас-с-с, – прошипела Селин.

Феба сердито оглянулась через плечо.

– Помаши-ка мне еще этой палкой для свиней, и тебе понадобятся не только молитвы, чтобы спастись. Я вырву тебе руку по шею, пиявка.

– Феба?..

Женщина повернулась на шепот Диор, и ее губы изогнулись во внезапной радостной улыбке.

– Привет, Цветочек.

Девушка покачала головой, совершенно сбитая с толку:

– Но… ты умерла.

– Почти. – Феба отбросила с плеча длинную косу, вздернула подбородок и сжала челюсти. – Но для таких, как я, почти – не считается. Я была ранена, глубоко и горько. Изрезана. Раздроблена до мозга костей. Но я следила за вами с тех пор, как смогла достаточно окрепнуть, чтобы снова начать хромать, любовь моя.

– Благая Дева-Матерь! – прошептал Лаклан. – Габриэль, ты знаешь, что это за хрень?

Я мог только пожать плечами.

– Я думал, что знаю, да, – ответил я с благоговением в голосе.

– Как… – Диор покачала головой. – Кто ты?

Феба посмотрела на руины Авелина, на детей, которых мы спасли, и прищурилась. На вид ей было около двадцати пяти лет, высокая, стройная, она совершенно не стеснялась своей наготы. Большинство малышей выглядели озадаченными и испуганными, но спасенная мной оссийка, спрятав еще нескольких малышей за своими юбками, тихо прошипела:

– Закатная плясунья.

Брови Диор подскочили, слившись с линией роста волос.

– Да, Цветочек, я – дитя лесных духов. – Феба кивнула и взглянула на девушку из Оссвея. – Кто же еще из жителей низин мог бы узнать закатную плясунью. Я благословлена силой Отца-Земли и милостью Матерей-Лун. И во время вздоха между днем и ночью я могу танцевать, меняя обличье, – могу быть женщиной, а могу превратиться в то существо, которое знали вы. Облачась в шкуру лесного духа. Оборотясь зверем.