Но продолжить свою учебу Альфред так и не смог. Еще до конца следующей четверти он навсегда покинул школу. Домашние неприятности прервали систематическое образование. «Наковальня стала моим письменным столом», скажет впоследствии этот странный и необычный человек.

Нужно сказать, что вступление в самостоятельную жизнь Альфреда Круппа было похоже на мелодраму популярного в то время Виктора Гюго. Во всяком случае здесь присутствовали все необходимые составляющие этого жанра: безутешная вдова, беспомощные дети и утраченное состояние некогда благополучной семьи. По прошествии ста лет этот эпизод историки и биографы изрядно покроют позолотой и приукрасят. Юный Альфред предстанет перед восторженными немцами в облике легендарного Зигфрида, бросившего вызов самому дракону, охраняющему золото Нибелунгов. Несколько поколений немецких школьников будет воспитано на светлом образе подростка Круппа, который своим невероятно упорным трудом, своим непомерным усердием смог добиться успеха и стать одним из самых уважаемых представителей целой нации. Но если заглянуть за эту официальную вывеску, то картина предстанет в совершенно ином свете.

Так, будущий могущественный магнат свое детство и особенно отрочество и раннюю юность будет вспоминать как «время нищеты и скорби». По его собственным словам, «дневные заботы были посвящены тому, как прокормить семью, а ночные – раскрытию секретов производства». Он жил «на хлебе и картошке, лишь изредка позволяя себе мясо». Вспоминая об этом мрачном периоде, Альфред очень часто будет упоминать о «чувстве растущего страха перед тотальным разорением» о непрекращающемся страдании, о тяжелой работе, которая должна была «хоть на короткий период отсрочить гибель семьи». Будущий магнат будет вспоминать также и свои бесконечные бессонные ночи, когда, лежа на чердаке и уставившись в потолок, Альфред не раз ощутит, как на него обрушится откуда-то сверху гигантский груз нечеловеческой усталости. Круппу приходилось делать все самому. На своей разоренной фабрике он был и кассиром, и ночным сторожем, и сталеваром, и инженером.

Читая письма Альфреда в течение 30-х, 40-х и 50-х годов девятнадцатого столетия, может сложиться впечатление, будто жизнь этого человека в указанный период большее походит на метания затравленного зверя.

В отличие от отца Альфред решил дойти до конца и в совершенстве овладеть всеми премудростями плавки. Но его признанию, он обязан был не просто понять, а ощутить всем существом своим процесс, должен был почувствовать саму природу стали. Версия Альфреда знаменитой шеффилдской стали напоминала приготовление искомого металла в небольшом шестифунтовом графитовом горшочке. Одно неловкое движение и… – все приходится начинать сначала. Чтобы достичь нужного результата, самому Альфреду следовало полностью изменить свою человеческую природу. Сталь, её особая природа, неизбежно проникала в душу того, кто с ней соприкасался. Альфред прекрасно мог видеть это на несчастном примере отца, когда процветающий торговец бакалейными товарами вдруг неожиданно занялся какими-то странными опытами в крошечном сарае рядом с домом. Но Альфреда этот печальный пример ничему не научил и ни от чего не предостерег. Наоборот, он пустил сталь в свою душу полностью и предался ей настолько, что она не только стала частью его характера, но и на каком-то этапе начала восприниматься Круппом как вполне реальное существо. Со временем Альфред так сросся с собственным производством, что был уверен, что фабрика стала частью его самого. Все чаще и чаще в своих письмах он будет оговариваться и писать «моя фабрика», «мой магазин», «мой молот», иногда прибегая к более нежным выражениям: «мое дитя» и даже «моя невеста».