Но априорно приравнивать среднего русского к ординарному западноевропейцу, новоиспеченному гражданину «суверенной Эстонии» или, скажем, уроженцу Гвианы – это тоже перебор. Нагрузка на русского как носителя национально-цивилизационной традиции и нагрузка на варвара, который выпал из мировой истории или участвует в ней по касательной – мягко говоря, не одинаковы.

Собственно, тот публицистический эффект, на который рассчитывает Крылов, он несомненно производит. В частности, производит он его, когда говорит в другом тексте[36]: «Откровенно говоря, русские всегда несли на себе основную тяжесть государственного строительства, а вот к общему котлу их подпускали последними… Даже если не брать в расчёт историю ордынского ига (хотя, может, и стоило бы), а посмотреть на времена исторические, то мы обнаруживаем странную закономерность. Русские всегда были оттеснены от самого вкусного: доходных бизнесов, управления, власти».

Далее логика Крылова развивает не вверх, а вниз, не к достоинству, а к ущербности, не к сложности, а к упрощению: но теперь наш «народ осознаёт, что никакой внешней идеи над ним больше нет, и единственная его святыня – он сам. Его национальные цели и есть то божество, которое отныне «не терпит других богов перед лицом своим». Народ, научившийся служить, служит отныне самому себе как своей же идее. Это и есть состояние Нации, совершеннолетие народного духа».

Крылова не смущает тавтологичность такой постановки вопроса. Что же есть нация, если носитель национального начала совлекает с себя все содержательное? Что останется, если содержанием нации является сама нация? Кровь? Этничность? Даже это сомнительно. Дух? Но как уловить его? Где тавтология, там и двусмысленность. Понятия «нация» превращается в зеркало, заглянув в которое этнонационалист рискует увидеть абсолютную пустоту.

Разница между Святой Русью и самосвятством не просто велика. Это полярные противоположности. Вот как широк и глубок, оказывается, русский национализм! Вот в какие крайности можно впадать, оставаясь, казалось бы, в одном смысловом поле – поле националистическом. По верному замечанию Александра Юсуповского, «этничность соотносится с национальным развитием как соска-пустышка с полноценной бутылкой молока, принося лишь иллюзорное удовлетворение массовому этническому самосознанию».

Приведу свою метафорическую модель, которая, как мне кажется, более корректна и с абстрактно-теоретической, и с конкретно-исторической точек зрения чем высокохудожественное допущение Константина Крылова. Моя метафора будет не конструированием невозможного будущего (потому что, вопреки Джемалю, чеченцы, даже вооруженные книгой «Революция пророков», никогда не захватят власть в масштабах «большой России»), а примером из истории другой цивилизации. Я имею в виду падение Западной Римской империи. Метафора России как Рима, конечно же, не нова, но она достаточно точна, особенно если учесть, что в 1991 году начался процесс нашего распада и в каком-то смысле мы являемся современниками и жертвами возможного падения Третьего Рима (для меня, как и для основных соавторов Русской доктрины Россия не была отлучена от мистической реальности Третьего Рима ни в XVIII, ни в XX веке).

Само по себе разорение «вечного города», так же как неурядицы в римских провинциях и спорадические узурпации власти генералами, не могли означать и не означали конца империи. Конец Первого Рима произошел, когда имперское (гражданское) начало склонилось перед варварством. Конец ему положили разбежавшиеся патриции и отказавшиеся от своего гражданства плебеи. Приложили руку к этому концу, конечно же, и победители-варвары, отославшие императорские инсигнии в Константинополь (Второй Рим). Вождь варваров Одоакр мотивировал это тем, что сами италийцы и римский сенат считают существование самостоятельной империи на Западе ненужным. Иными словами,