Гляди-ка! Привет, киска. Впервые ты решила об меня потереться. Какая ты ласковая, как приятно гладить тебя по шерстке! Лучше поиграть с тобой, чем с этой штуковиной там, на плите.
36. Венера, 2 года
Вчера я долго стояла перед зеркалом и гримасничала. Меня не портят даже гримасы, я все равно себе нравлюсь.
Родители надели на меня непромокаемые трусики из розового атласа и сказали, что в них я могу «писать» и «какать». Не знаю, о чем они. В ответ на мое недоумение мама показывает, что к чему. Я рассматриваю желтую жидкость, нюхаю, морщусь от отвращения. Непонятно, как такое красивое тело, как мое, умудряется выделять такую дурно пахнущую жидкость. Я очень сержусь: это несправедливо! И вообще, щеголять в подгузниках унизительно!
Видимо, писают и какают все люди без исключения. Так, по крайней мере, утверждают мама с папой, но я им не верю. Наверняка эта клевета распространяется не на всех.
У меня болит голова.
У меня часто бывают головные боли.
Случилось что-то важное – я забыла что. И пока не вспомню, голова будет болеть.
37. Игорь, 2 года
Мама хочет меня убить.
Вчера она заперла меня в комнате с широко открытым окном. От ледяного ветра я продрог до костей, но нет худа без добра: у меня развилась устойчивость к холоду. Я выдержал. А куда деваться, когда нет выбора? Знаю, если я заболею, она не станет меня лечить.
«Я тебя не боюсь, мамочка. Я все еще жив. Если ты не наберешься смелости и попросту не пырнешь меня ножом в живот, то, не обессудь, буду жить дальше».
Она меня не слушает. Лежит в постели и посасывает водку.
38. Изумрудные ворота
Мы с Раулем ищем другой путь в мир Семерок. Летим на восток, там возносимся к горной вершине, пытаемся через нее перемахнуть, но утыкаемся в невидимую преграду.
– Что я тебе говорил? Мир ангелов – тюрьма тюрьмой, – угрюмо цедит Рауль.
Перед нами как бы невзначай возникает Эдмонд Уэллс.
– Что это вы тут затеваете? – осведомляется он с усмешкой.
– Довольно с нас этой работенки. Наша задача неосуществима, – выпаливает Рауль, с вызовом уперев руки в боки.
Эдмонд Уэллс понимает, что дела плохи.
– Что об этом думаешь ты, Мишель?
Рауль опережает меня с ответом:
– Наши яйца проклевываются уже сваренными. Нам подсунули беспокойного неуклюжего Жака, поверхностную Венеру, склонную к нарциссизму, и Игоря, которого норовит прикончить родная мать. Те еще подарочки!
Эдмонд Уэллс на моего друга даже не смотрит.
– Я обращаюсь к Мишелю. Что об этом думаешь ты, Мишель?
Я не знаю, что ответить. Мой наставник напирает:
– Ты ведь не испытываешь ностальгии по жизни смертного человека?
Я оказался между двух огней. Эдмонд Уэллс обводит широким жестом горизонт.
– Ты страдал. Тебе было страшно. Ты болел. Теперь ты – чистый дух. Ты свободен от бренной плоти.
Говоря это, он прожигает меня взглядом.
Рауль пренебрежительно пожимает плечами:
– Мы полностью утратили осязание. Толком сесть и то больше не можем.
Он демонстрирует, как это происходит: падает, как бы пролетая сквозь несуществующее кресло.
– Зато мы больше не стареем, – напоминает Эдмонд Уэллс.
– Мы не замечаем течения времени, – спешит возразить ему Рауль. – Нет больше ни секунд, ни минут, ни часов. Ни ночей, ни дней. Времен года и тех нет.
– Мы вечны.
– Зато у нас больше нет дней рождения!
Обмен доводами ускоряется:
– Мы не ведаем страданий…
– Мы вообще больше ничего не чувствуем.
– Мы общаемся духовно.
– Мы больше не слушаем музыку.
Эдмонд Уэллс не собирается уступать:
– Мы носимся на головокружительных скоростях!
– Но при этом перестали чувствовать на наших лицах ласку ветра.
– Мы непрерывно бодрствуем.
– Зато нам больше не снятся сны!