– Твое молчание красноречиво, Мишель де Врис.

Монахиня вновь окинула его взглядом, уже холодным. Мусса не знал значения слово «красноречиво», однако чувствовал: добром это не кончится. Он старался не показывать виду, а просто выдерживал взгляд сестры Годрик без бунтарства, но и без робости, пока страх не заставил его отвести глаза.

– Гляжу, в тебе избыток гордыни, Мишель. Она побуждает тебя насмехаться над миром. И это приведет тебя к погибели. В классе ты отказываешься склонять голову перед Господом, во дворе прибегаешь к насилию… Что ж, тогда идем со мной. Посмотрим, как нам повлиять на твою гордыню. Мы поможем тебе узнать, являешься ли ты центром мира.

Она привела Муссу в помещение, открыла хозяйственный шкаф и достала оттуда большое ведро, пару щеток, ветошь и коробку со щелоком. Взяв все это, они с Муссой направились за школу, в отдельно стоящий домик, где находилась уборная. Не постучавшись и не спросив, есть ли кто здесь, она втолкнула Муссу внутрь. Там к одной стене примыкал невысокий каменный выступ с дырками, куда ученики приходской школы справляли естественные надобности. День выдался жарким, что делало вонь особенно удушливой. Муссе даже по нужде было противно туда заходить. Мерзкое место. Он скорчил недовольную гримасу. Сестра Годрик опустила ведро и взмахом руки указала на выступ:

– Посмотрим, долго ли продержится твоя гордыня здесь, пока ты трудишься, стоя на коленях. Я вернусь через час. Убирая грязь, очищай и свою душу.

Работа подвигалась медленно. Весь воздух был пропитан вонью. Брызги от щеток летели на лицо, а несколько капель попали даже на язык. Мусса поперхнулся и долго отплевывался, пока во рту не осталось слюны. Убирая, он все время следил, не покажутся ли где пауки. Он ненавидел всех пауков, однако самый большой страх в нем вызывали те, что жили в уборных: отвратительные, черные и ядовитые. Иногда они прятались под кромками и кусали зазевавшихся в самые болезненные места.

Орудуя щетками, Мусса думал о своем положении, не сулившем ему ничего хорошего. Он чувствовал, что по горло сыт этой монахиней. Она не обладала чувством юмора и, кажется, уже была настроена против него. Он не понимал, что успел натворить, но чувствовал: что бы он ни сказал и ни сделал, для сестры Годрик это будет merde. Даже его имя вызвало у нее раздражение. Это показалось ему несправедливым. Никому в классе новая учительница не уделяла столько внимания, сколько ему. А потом еще и свалила на него вину за драку. По мнению Муссы, так вести себя нечестно. Она не приняла чью-либо сторону, однако почему-то наказала его одного. Непростая штучка эта сестра Годрик.

Где-то через полчаса в уборную пришли другие мальчишки. Мусса подозревал, что сестра Годрик нарочно отпустила их пораньше, чтобы унизить его еще сильнее. Нагнувшись, он продолжал скрести каменный выступ. От раздавшихся хихиканий и шуточек у него вспыхнуло лицо.

– Никак это сын графа де Вриса убирает дерьмо?

– Не знаю. Я вижу лишь его задницу.

– Это не может быть Муу-у-ус-с-са-а-а-а. Африканцы не убирают свою мочу. Они ее пьют!

– Так он же наполовину француз. Наверное, Мишель убирает свою половину, а остальное выпивает Мусса!

– А дерьмо африканцы едят?

Жар внутри Муссы нарастал, но он по-прежнему не поднимал головы. Оскорбления одноклассников и вызываемая ими душевная боль эхом отражались от каменных стен и звенели у него в ушах. В горле стоял комок, губы дрожали. Глаза увлажнились. Он знал: еще немного, и оттуда хлынут слезы.

Я уже слишком взрослый, чтобы плакать! Я не заплачу, ни за что! Раствором щелока он чертил на серой осклизлой поверхности большие белые круги, двигаясь по часовой стрелке.