Независимо от теоретической левизны консолидация оппозиции была возможна лишь на мелкобуржуазной платформе. Спайка «бюрократии» и пролетариата на основе левого курса Сталина просуществовала до 1937–1938 годов. Об этом свидетельствуют неуспехи оппозиции в среде рабочих, которые вынуждены признавать и ортодоксально троцкистские авторы.

Такой поворот слева направо в политике не будет таким удивительным, если принять во внимание, что чисто демократическую линию в русской революции проводили именно партии, испытывавшие сильное влияние мелкой буржуазии – меньшевики и эсеры, в то время как рабочая партия, большевики, с самого начала установили весьма жесткую революционную диктатуру. Социальный компромисс с крестьянством, принятый в начале 20-х, сопровождался жестким политическим зажимом, запретом мелкобуржуазных партий и даже фракций внутри правящей коммунистической партии. «Великий перелом» конца 20-х, пролетарское наступление в деревне и городе сопровождалось еще большим сворачиванием демократии. Таким образом, «демократическая» линия (даже линия «рабочей демократии») была тогда направлена в противоположную сторону от продвижения к социализму. Но такое противоречивое движение (социализм без пролетарской демократии) стал миной замедленного действия, заложенной в фундамент советского общества, заложенной, однако, не «злонамеренным Сталиным», а в силу неумолимой необходимости, диктовавшей организационные формы диктатуры пролетариата.

Сталин и партия, возглавлявшаяся им, были поставлены в определенные условия, когда, чтобы сделать шаг вперед в одном, приходилось идти на уступки в другом. В это положение СССР был поставлен предательством II Интернационала, просаботировавшего революцию в Европе, прежде всего в Германии[22]. Конечно, это объясняет действия коммунистов в то время, но не оправдывает всякий шаг их политики.

Существует соблазн представить противоречие между историческим «троцкизмом» и историческим «сталинизмом» как противоречие между «марксистской схемой» и «реальным движением». Мнение о том, что «идеальная» схема всегда противостоит «прозаической» реальности, конечно, имеет мало общего с наукой. Но в условиях «социализма в одной стране» во многом именно так и происходит. И разрыв между беспомощной «схемой» (троцкизм) и самоограничивающейся, самотермидоризирующейся, но живой практикой (сталинизм) – это трагедия. Троцкизм всегда прав, когда с бухгалтерской точностью подсчитывает все отступления от марксистской программы, совершенные в СССР, когда подмечает все зигзаги «сталинистской» политики. Но когда дело доходит до реальной революционной борьбы – троцкизм показывает свою полную беспомощность.

Разрыв сталинизма и троцкизма – это также разрыв между движением и его самокритикой. В рамках этого разрыва и движение становится догматичным, и самокритика часто превращается в голый скептицизм. Именно поэтому троцкистские движения нигде и никогда не добились практического успеха в революционной борьбе. Именно поэтому троцкизм всегда критиковал практически любую политику Сталина внутри страны или вне ее. Троцкизм стал именно абстрактной, изолированной самокритикой коммунистического движения, выдавленной из него сталинской дисциплиной. Но и коммунистическое движение, лишившись своей самокритики, своего отрицания зачахло, окостенело и сползло в то же болото, куда раньше сполз II Интернационал. Неудивительно, что живая марксистская мысль, представленная в ХХ веке такими мыслителями, как Георг Лукач, Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков, не находила себе места ни в троцкизме, ни в «сталинизме» в качестве теоретической основы политики, а была загнана в академическое гетто.