– Ра-пата-та-а!.. Не уныва-ать!..

«Заладил, Бубен чёртов!» – ругалась в спальне Вера, накрывала голову подушкой. Бубенцов затаился, прислушался. Прошёл на цыпочках по коридору, заглянул в спальню. Знал, что Вера будет нарочно лежать с закрытыми глазами, делая вид, что крепко спит. Дескать, нет ей никакого дела до Ерошкиных угрызений совести. Давно уже привыкла, смирилась с тем, что жизнь её отягощена присутствием непутёвого мужа.

Бубенцов стоял в дверях, растерянно озирался. Обескураженная улыбка показалась на лице. Спальня была совершенно пуста. Никто не ругался, не закрывал голову подушкой.

Всё это время Бубенцов находился в квартире совсем-совсем один.

Оказывается, всю ночь можно было свободно, не стесняясь никого, петь, греметь медной туркой, стукаться в стены, звенеть коровьими колокольцами, прыгать по комнатам… Сбитый с толку вчерашними своими злоключениями, напрочь запамятовал, что накануне вечером уходили из дома вместе. Ерофей на ту самую роковую встречу в «Кабачке на Таганке», а Вера на дежурство в Лефортовскую больницу.

А значит, это только в его воображении Вера вздрагивала от грохота турки, звона колокольцев, прятала голову под подушку, закрываясь от его хриплого пения. Это только в иллюзорном мире жена вставала среди ночи, чтобы поправить свалившийся плед. Не было никаких ласковых касаний. Как же не было? Ведь он пережил всё это, перечувствовал ярко, полно, живо! Чем же тогда отличается выдуманная нами…

Ничем.

Бубенцов смёл осколки разбитой чашки, высыпал в мусорное ведро.

В половине десятого утра вышел, как обычно, из метро «Таганская». Постоял у колонн, щуря глаза, привыкая к солнечному свету. Нынешний день после вчерашнего снегопада был ясный, яркий, морозный. Свежий снег сверкал, искрился на крышах старинных купеческих домов, что убегали вниз по переулку, в сторону Яузы.

Переходя через дорогу, Бубенцов покосился на знакомый кабак в конце улицы. Ничего не изменилось в мире. Всё оставалось на своих местах, всё стояло так, как должно. И кабак выступал углом из череды домов, и синие церковные купола в золотых звёздах сверкали над крышей кабака. Это неожиданное совмещение перспектив заметил когда-то Бермудес и даже сказал при этом забавный, хотя и сомнительный, афоризм. Дескать, душа человечья, измучившись грехом и безобразием, сильнее жаждет исцеления, резвее стремится к чистоте. А стало быть, самая короткая дорога к храму проходит сквозь кабак.

Ерошка прошёл вниз по Земляному валу, завернул за угол и оказался у служебного входа в театр. Вахтёрша баба Зина, суровая, неулыбчивая старуха с толстой грудью, строго кивнула из-за стеклянной перегородки, отвечая на его приветствие. Лучше бы дежурил Борис Сергеич, от которого всегда немного отдавало водкою. Бориса Сергеича в театре любили, да и он был равно и хмельно доброжелателен ко всем без всякого исключения.

Баба Зина не любила Бубенцова. Не было никакой личной причины для вражды, но преодолеть себя она не могла. Так кошка не любит собаку. Да, да, находились и такие люди, которые с первого знакомства проникались к Ерошке неприязнью. Как будто сразу различали в нём шевеление хаоса, стихии, что постоянно и отдалённо погромыхивали в глубине его сердца. Сам Бубенцов и не подозревал, вернее, не хотел подозревать, что есть в мире враждебно настроенные к нему люди. В отличие от Веры, которая сразу чуяла таких людей и мгновенно проникалась к ним сильнейшей ответной неприязнью.

Баба Зина протянула ключи. При этом внимательно и бесцеремонно разглядывала его лицо. Он же, затаив на всякий случай дыхание, расписывался в книге дежурств. К его удивлению, на этот раз баба Зина сама заговорила с ним. И что было ещё более удивительным – заговорила первой: