– Росыйски жолнеш? – они тыкали в меня пальцем и хихикали. «Жолнеш» – словечко непонятное. Однако ничего негативного в нем не чувствовалось.

Братья-славяне все-таки.

– Да, российский, очень российский.

– Презент икона?

Сравнение моего блестящего значка с иконой импонировало. Льстило, что от солдата вообще можно что-либо хотеть.

– Конечно, конечно! Забирайте на память.

С этими словами я открутил добротно приделанный к кителю ярко-синий значок. Все равно не нужен. Можно было бы начать торговлю и назначить цену.

Только не имелось ни малейшего желания обижать таких симпатичных ребят. Пусть добрым словом вспомнят русского солдата, освободителя мира от фашизма. Мне в голову не приходило, что солдатскую символику, шапки-папахи, ремешки, гимнастерки всех размеров, военные барабаны, части от зенитных установок, поляки массово продавали по всей Европе на блошиных рынках. Значок классности стоил не меньше, чем оригинальный кусок берлинской стены, снабженный сертификатом. На кителе осталась небольшая дырочка, а между мной и поляками установилось полное взаимопонимание, позволявшее скоротать время до отправления поезда на Эрфурт, отходящего на рассвете.

В наш оживленный разговор вмешался аккуратно причесанный человек с глубоко посаженными глазами.

– Привет, солдатик. Куда путь держишь? Из какой части будешь? – в его уставшем взоре сверкнул метеорит искренней радости. Он служил офицером и возвращался из командировки. Одетый в штатское, говорил неофициально – как принято на гражданке.

– Лютерштадт-Виттенберг. Я из отпуска.

– А я в Вюнсдорф.

В Вюнсдорфе находилась одна из самых больших воинских баз за пределами СССР: несколько дивизий, части снабжения, собственный железнодорожный вокзал и три рейсовых автобуса с маршрутами, не выходящими за забор этого детища-мутанта Министерства Обороны. Представляю, как окрестные дороги забиты колоннами военной техники. Однажды, удостоившись небывалой чести съездить туда с начальником штаба батальона, я услышал песню проходивших мимо роты бойцов.

Отполированные слоняры, шедшие в первых рядах, горлопанили лужеными глотками, а сзади, скребя по земле подкованными каблуками сапог, передвигались усатые старослужащие. Идти сзади с расстегнутым воротничком – большая привилегия в Вооруженных Силах. Неписанный закон давал ее лишь высшей касте – рядовым и ефрейторам второго года службы.

– Покой земли мы бережем! – отдавалось эхом по окрестным холмам.

– Цок-цок, – скребли сапоги по брусчатке, положенной тут еще до фюрера.

– Громче! Почему запевала отлынивает? Мы те подсластим житуху после отбоя.

– Громче, кому сказано! – справедливо негодовали дедушки.

Навстречу маршировала другая рота, по старинной традиции орущая свою песню:

Оба ротных командира лениво, по-блатному заученно отдавали друг дружке честь. Из-за громкого пения и топанья армейских ног невозможно было обсуждать дела насущные в близлежащей курилке, и стоявшие там солдаты раздраженно поглядывали на марширующие роты.

Напоминало заевшую пластинку брежневских времен, резало слух, но такова уж пафосная молитва дембелю. Ведь вся жизнь срочника – ожидание конца. После отбоя, когда закончились разборки, уставший дневальный начнет почесываться и приплясывать, разминая ноющие колени на так называемой тумбочке. И в казарменном полумраке каждый засыпающий солдат, независимо от срока службы, остро вспоминает и ждет свою гражданку.