– Терпите! – говорила мама. – Это наш кусок хлеба!

Открывать окно она не хотела. Не дай бог, увидит кто-нибудь из соседей и донесет участковому. Участкового мама боялась пуще огня. Как увидит его, так скорее прячется за деревья. Ей все казалось, что он обязательно идет за ней. Ведь вся фирма тети Ити была подпольной.

Крашеный чулок надо же было высушить. Вот мама и вешала его на веревку, протянутую через комнату. И мы дышали этой чернильной сыростью, кашляли и чихали, пока чулок не высыхал. По вечерам заходили старушки – «божьи одуванчики», заталкивали сухое изделие в мешок. Где-то потом его разрезали на нужные куски и зашивали те места, где предполагались пальцы. Пятка растягивалась при ходьбе. В общем, тети Итина машина кормила целую артель.

Теперь у нас были деньги на то, чтобы выкупать хлеб. После прописки мама получила карточки: две детские, а на себя иждивенческую – она ведь числилась неработающей. По карточкам полагалось 400 грамм хлеба в день. Мы были прикреплены к ларьку на углу двух улиц: Горького и Пушкина. Занимать очередь надо было пораньше. В морозные дни люди топтались тесной кучей у прилавка, «месили тесто» на грязном снегу. «Едет!» – кричали ребятишки, дежурившие на подъеме к нашей улице. И в гору вползал синий хлебный фургон. Водитель открывал боковые дверцы, и грузчик таскал в ларек лотки с еще дымящимися буханками. От запаха горячего хлеба люди дурели, теснили передних, чтобы скорее оказаться у заветного окошка. Иногда кто-то из мужчин помогал грузчику. За это его отоваривали первым. Остальные торопливо доставали свои карточки.

А вот продавщица никуда не торопилась. У нее-то было тепло. Она внимательно отрезала нужный талон и с привычной точностью отмеряла требуемую часть буханки. Хлеб был тяжелым и на ощупь сыроватым. Люди говорили, что муки там хорошо если половина. Но другого по карточкам не было. В коммерческом магазине по дорогой цене продавали пеклеванный. По виду он походил на белый, но по вкусу был каким-то кисловатым и горьковатым.

На нас троих выходило чуть больше половины буханки. Редко когда продавщица ошибалась, и тогда добавляла к отвешенной порции недостающий кусочек. Довесок. Это было счастье, потому что его можно было съесть по дороге домой. Что там флорентийское мясо, что там устрицы на берегу Ла-Манша! Самым вкусным в жизни был этот еще теплый кусочек сыроватого черного хлеба!

Комната наша позеленела от чулочных паров. Мама успокаивала:

– Конечно, чтоб вы так были здоровы, как эта краска сокращает нам жизнь! Но жить-то нам больше не на что… Вот если бы у меня была швейная машинка!..

До войны машинка у нас была. Шить мама, правда, не очень-то умела. Но сострокать что-нибудь для неизбалованных соседей она бы смогла. Так она думала. Во время войны машинка куда-то пропала. Так же как и патефон с пластинками. Ходили какие-то слухи про соседку тетю Ханну Кракову – ту самую, что заняла бывшую бабушкину квартиру. Но на нее много чего валили.

– Ах, была бы у меня машинка! – вздыхала мама. Но она не только вздыхала. Из заработанного у тети Ити мама стала откладывать какие-то рубли – копить на швейную машину. Отложенное она прятала внутрь нашего раздвижного стола – так чтобы воры не нашли. Раз в несколько дней она доставала свою заначку и пересчитывала ее. Денег от этого не становилось больше.

И все-таки мама не теряла надежды. Конечно, в магазинах машинки не продавались. Но были люди, которым они достались от родителей. А кто-то из воевавших привез их из Германии. Швейные машинки были хорошим трофеем. Не хуже велосипеда или аккордеона.