Рядом затарахтел бэтээр, из люка высунулся командир экипажа:

– «Трехсотые» есть? – Увидев Кабана, удивился. – Серый, епт, Кабан? Как же так? Вот суки! Серый, мы их там всех замочили! Эй, давайте его сюда!

Кто-то подскочил, потянул пограничника вверх, закряхтел и заматерился:

– Б… ну, тяжелый же, как кабан!

Кабана с трудом подняли и засунули в середину бэтээра, где уже лежал один пограничник – ему посекло плечо осколками, когда из-под обстрела вытаскивал раненых нацгвардейцев.

– Давайте, гоните в Амвросиевку. Мы сейчас на заставу передадим, чтобы врачей в больницу вызывали, – кричал изо всех сил водиле бэтээра Димон. – Знаешь, где больница?

«А что их вызывать, – подумал Кабан, – сейчас утро, все на работе».

Очнулся он уже в операционной. На него удивленно смотрел высокий худой врач.

– Ты не кашлять не можешь? – приятным голосом спросил доктор. – Я уже третий раз рану высушиваю, а ты кашлять начинаешь, и кровь, как из поросенка, хлюпает. Там у тебя дырка большая, и я на сухую смогу на внутренности посмотреть, не задело ли. Можешь не кашлять?

– Я попробую, – не своим голосом прохрипел Кабан. – Курить очень хочется.

– В операционной курить нельзя, сам понимаешь.

Доктор с медсестрой снова приступили к манипуляциям, а Кабан замер и затаил дыхание, но через минуту не смог удержать спазм, раскашлялся, и из раны фонтаном брызнула кровь.

– Нет, дорогой, так не пойдет. Во-первых, тебя сюда не одного привезли, всех лечить надо, а во-вторых, если будешь кашлять, рану мы тебе не зашьем. Можешь не кашлять? Не кашляй, я тебе говорю! – Доктор не нервничал, просто говорил настойчиво, так говорить умеют только хорошие врачи – одновременно настойчиво и ласково. Голос его звучал приятно, и Кабану очень хотелось послушаться и не кашлять, но он не мог удержаться – кашель сдавил грудь, разодрал гортань и вышел сиплым звуком через горло и чавканьем крови в боку.

– Кури! – чьи-то руки вставили в рот сигарету – прикосновение пальцев к губам было однозначно женским – и подкурили. Кабан затянулся, в голове на мгновение закружилось, и боль, которая тянула всю левую сторону, приглохла. Он открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему лежит в операционной на столе – и курит. Сигарету подносила невысокая полненькая медсестра.

– Смотри, действительно не кашляет! Повезло тебе, в рубашке родился – внутри все целое, только мышцы хорошо так порвало на пузе, а оно у тебя не маленькое, ха-ха. Сейчас зашьем, не переживай, докуривай. Сестра, не сорите пеплом, пожалуйста, это же не крематорий. По крайней мере, пока я тут главврач, ха-ха.

В палате Кабан лежал с еще одним тяжелым из нацгвардии, тоже пулеметчиком. Осколок от гранаты застрял у парня в голове, и он уже вторые сутки не приходил в сознание, операцию здесь делать не рискнули. Рядом стояла койка Андрея Лепехи, того самого пограничника, с которым Кабана везли сюда в бэтээре. Утром 24-го приехали хлопцы с заставы: привезли сигарет, сухпаек, показали Кабану пробитый насквозь его телефон (друг Белаш дал свою простенькую «Нокиа» попользоваться в больничке), рассказали о его разбитых напрочь магазинах от пулемета, а Кабан достал военный билет и с удивлением обнаружил, что даже его не пожалела вражеская пуля. На «бронике» товарищи насчитали шестнадцать отметин.

– Как ты живой остался, вот это непонятно! – сидели, курили прямо в палате и удивлялись. – Из сепарской колонны разгрохали двадцать единиц, а сколько всего их шло, точно неизвестно, может, тридцать, может, больше. «Двухсотых» сепаров – сорок два, у нацгвардии – двое, у нас, слава богу, никого нет; только ты – тяжелый, и Андрюху вот посекло, – рассказывали хлопцы. – Все документы, телефоны, карты сепаров мы собрали в рюкзак и передали на заставу Волынскому. Так что ты не зря пострадал, Кабан, большое дело сделали.