Тогда мне казалось – выпустив из себя весь воздух, моё тело тут же сморщится и скукожится, как спущенный воздушный шар. Поэтому тело и противилось выдыханию всеми своими силами, противилось, как могло. А как оно могло? Только одним способом – включив единственный доступный телу механизм контроля разума – и этот механизм – боль.

Боль, обычно сопровождаемая страхом, сегодня пришла одна, без попутчиков, точно так же, как эта незнакомая женщина с улицы, которая всё ещё стояла ко мне спиной и продолжала возиться с непослушным замком на входной двери…

Хотя, вполне возможно, что именно повреждённая нога, не в силах более сдерживать свою боль внутри себя самой, потихоньку освобождала её на волю, частями выпуская её из себя наружу – нога делилась болью с остальным организмом. Разделяла боль на малые, терпимые части. Ибо сама, одна, являясь всего лишь частью целого организма, она уже не могла терпеть целую и неделимую боль.

И организм поддерживал ногу как мог – взамен отданной ему боли, которую он распределил по всему телу, уменьшив таким образом её концентрацию в каждой отдельно взятой точке, он делился с попавшей в беду конечностью всей своей силой, всей своей мощью, вложив её в поток свежей крови – неспешно, но неотвратимо поступающей к травмированной ноге. И, конечно же, для того чтобы вложить в ногу свою свежую и морозную силу, организму пришлось таки предварительно освободить там для неё место и изъять оттуда часть боли, просто выплеснув её наружу, вынеся её вне, вышвырнув её вон. С этой задачей моё туловище, наученное эволюцией, прекрасно справилось. Исцеляющим бальзамом покрыло оно место разлома кости и разрыва связок, и теперь выглядел совершенно логичным тот факт, что чем сильнее была травма – тем больше лечебного бальзама требовалось и, следовательно – тем шире раздувалась моя нога.

Будучи одной, отделённой от тела – она уже погибла бы, не в силах совладать с травмой, и если бы не ресурсы остального организма, готового её поддержать – ей пришлось бы совсем туго, если не сказать – пришлось бы невыносимо, несносно, запредельно тяжело.

Несмотря на прохладу в подъезде, внезапно меня бросило в пот, и так же внезапно, вдруг, я ощутил, что и само оцепенение, и даже пот, ручьями стекающий по моей спине, были не следствием травмы, а совсем наоборот – они были предвестниками чего-то, они пророчили нечто такое, что должно было произойти, нечто такое, что должно было вот-вот случиться.

И это что-то – не перелом ноги.

Ибо он уже случился.

Это что-то – произойдёт вот-вот. Произойдёт сейчас. В это самое мгновение. В этот самый миг. Произойдёт без задержки и без промедления, ибо время этого чего-то пришло.

Время пришло и стало диктовать пространству и событиям в нём свои необходимости…

Женщина, наконец разобравшись с замком, почему-то продолжала стоять ко мне спиной, словно скрывая своё лицо – можно было подумать, что ещё некоторое время она желает оставаться инкогнито.

Однако, спустя одно лишь мгновение, женщина сначала резким движением сорвала с головы свою цветную, цветастую косынку, и только после этого, немного покачнувшись, словно юла, теряющая свою скорость, резко повернулась на 180 градусов.

Серая и гладкая кожа, черные глаза-пуговки, острый акулий нос и три ряда белоснежных зубов, растянутых в доброжелательной улыбке – передо мной стояла Агафья Тихоновна – самая добрая и знающая из всех известных мне белых акул.

– Я же говорил – помощь в пути, – голос Артака появился, как обычно, ниоткуда и прозвучал в моей голове ангельской музыкой, – а я никогда не вру. И никогда не ошибаюсь, – после небольшой паузы добавил он.