Однажды мама заболела, а отец уехал на соревнования. Я был оставлен под присмотр деда Фильки, увидел в окне цыганку и попытался в очередной раз разбить стену непонимания, возведенную взрослыми.

– Дед, почему они в магазинах разговаривают с нами грубо? – спросил я у старика.

Он посмотрел на меня влажными от стопки водки глазами и ответил не задумываясь:

– А что мы делаем для того, чтобы они разговаривали с нами учтиво? – Дед тут же погрозил цыганке в окно кулаком и заворчал: – Иди, шагай себе мимо, зараза!..

Так что единственным, в чем я находил неуют от присутствия в нашем городе цыган, был шум. Не знаю, я никогда не спрашивал у отца, но мне казалось, что родился я в мгновение полной тишины. Бор тогда стоял, замерев, парк молчал, и даже облака остановились. С тех самых пор, когда я стал понимать себя, тишина была моим верным союзником и товарищем.

С Сашкой я мог разругаться, с тишиной – нет. Она всегда была со мной, окутывала спокойствием, одобряла все, что я делал. Если я выходил из зоны ее действия, то тотчас искал способ в нее вернуться. Шум и необъяснимая разноголосица, даже не имеющие ко мне отношения, приводили меня в беспокойство. В эти тревожные минуты я как никогда ясно понимал свою беспомощность перед окружающим, слабость и ничтожность. Тогда я обращался к одиночеству как к единственному способу снова обрести себя в высоте и могуществе.

Цыганские постройки завораживали меня своей бессмысленностью до такой степени, что в каждой из них я пытался угадать известное мне, ранее виденное явление. Домиков, если их можно было так назвать, после окончания работ оказалось восемь. Именно столько семей вошло в город.

Каждый фасад я мысленно накладывал на знакомые очертания зверей, птиц или чего другого, к чему дома, на мой взгляд, имели отношение. Одна из хижин напомнила мне крокодила – вытянутая, как низкий барак, узкая, с огромной пастью входа, на которой не было двери. Вместо нее, совсем как язык, перепачканный кровью добычи, болталось красное шерстяное одеяло. Я сидел, обхватив руками колени, шевелил губами и считал, сколько людей съест крокодил за то время, пока дед Филька, вошедший в магазин, купит бутылку вина и выйдет, или сколько простыней успеет повесить на веревку глухая тетя Даша за то время, пока хищник сожрет троих.

Я искал тишины, а возвращался в то место, куда она никогда не заходила точно так же, как отец Михаил никогда не заглядывал в пивбар. Я любил одиночество, но ноги сами вели меня к цыганам. К их лагерю, вечно гудящему как растревоженный рой, к этой суете, направленной в разные стороны, но не выходящей за границы табора.

Я смотрел с пригорка на людей, в согласии гладящих друг друга по плечам, а через минуту размахивающих руками и кричащих так, что мне казалось, будто они вот-вот вцепятся друг другу в горло. Странное дело, я не уходил, а напротив, чувствовал непреодолимое желание ждать, когда цыгане снова начнут гладить друг друга. Спустя некоторое время мое пропитанное тишиной одиночество нашло меня на этом пригорке, чтобы быть рядом и идти домой со мною вместе в тот час, когда невозвращение означает странность.

За то время, что цыгане жили в городе, дядя Боря избил дядю Сашу три тысячи раз, а в таборе не случилось ни одной драки.

Неподалеку, где-то совсем рядом, гораздо ближе, чем тебе кажется, так же не торопясь, но, в отличие от тебя, осмысленно, прогуливается нечто. Твоя задача не встретиться с ним.

Вблизи она казалась еще огромней. Чудо как хороша была эта машина. Нельзя сказать, что по городу машины ездили в изобилии, хотя имелись всякие. Но второй такой было не сыскать. С ржавыми дверями, которые пели от одного только прикосновения. Они издавали звук настоящего симфонического оркестра, который я постоянно слушал по радио, оставаясь дома один.