И где-то на границе забвения я различил слова, с ехидством брошенные склонившимся надо мной Аббасом:

– Странник всегда возвращается домой…

Время от времени я приходил в сознание: видел, как волочился за мной кровавый след, пока неутомимый старейшина тянул моё чуть живое тело на неосязаемой привязи (в мире, где мосты сами по себе висели над пропастью, ошейник с невидимым поводом – в порядке вещей). Слышал, как лязгнул засов, заскрежетала крышка подземного люка, как шуршал осыпавшийся с неё в яму песок, туда же следом бросили меня, захлопнув капкан. «Вот, выходит, какие продукты они хранят под землёй», – печально улыбнулся я, запоздало сожалея о недомыслии.

Песчаный панцирь отгородил меня от дневного света, и звуки тоже не проникали в подземелье. Беззвучие лишь изредка нарушало шуршание песка при малейшем движении тела, казавшееся таким запредельно шумным в одинокой тиши, что порой закладывало уши. Но куда больше одинокого плена тяготила моя новая суть. Как будто всё время внутри кипели пекельные котлы, вызывая навязчивые помыслы и желания.

Я страстно желал повидаться с Ингрит. Прояснить: почему она заманила меня в ловушку, привела к Свидетелям тени, зная, что меня ждёт ошейник раба?

Так я говорил себе, лукавя, отказываясь признавать то, что просто искал повод увидеть её. И лукавство пред собой самим приводило меня в бешенство, отчего я сразу вспоминал предателя Сагду. Но его сей же миг затмевали развевавшиеся на горячем ветру бишты и мерзкие лица старцев, в особенности самодовольное лицо Аббаса.

Как ни парадоксально, но став тёмной тенью, я будто бы прозрел, готовый ясным взором свидетельствовать всю их истинную подлость, как они свидетельствовали тень. И ещё я свидетельствовал огненные локоны Ингрит, её точёный стан, искрящиеся жизнью глаза. Так, присутствуя в яме в компании одних воспоминаний, я дивился прежней своей слепоте.

Позже пришёл страх. Я осознал невероятное желание жить, пускай той мрачной тенью, тёмным ангелом, как называли меня они, и я безумно испугался этого желания. Что, как не желание жить, порождает смертный страх – страх потери? Дальше настало время неутолимого голода. Мне спускали в яму какие-то подачки, но мне не хватало. Я бы отдал последнее – будь у меня хоть что-то – за кусок мяса: сырого, свежего и непременно с кровью…

В общем, пленённый песками пустыни и собственными страстями, я неуклонно скатывался в безумие, и оно бы не преминуло наступить, если бы не случай.

Я сидел, обхватив руками голову, в своей темнице, вспоминая, что и такое бывало уже со мной: как Вера с моей милой Кьярой ворвались в застенок и я был чудесным образом спасён. И теперь я мечтал, что Вера придёт и спасёт, зная, что на новом витке спирали мне не встретить ни её, ни ту былую нежную любовь, связующую нас.

И вновь навязчиво перед глазами всплывал образ Ингрит, и я тотчас отвергал её и свои порочные чувства, сожалея о себе прежнем.

Стремительная волна, поднявшаяся, казалось, из самих недр земли, разорвала замкнутую цепь бесплодных раздумий. Стены песчаной камеры вздрогнули, отслоив обломки извести и раскрошив пыль. Качание и тряска сопровождались подземным скрежетом. Песчаный грунт сделался рыхлым. Я вот-вот готов был провалиться в разверзшуюся дыру.

Но сей же час из отверстия высунулась голова, не позволив тому случиться. Голова гладкая и чешуйчатая целилась в меня парой красно-оранжевых глаз.

Я отпрянул, позабыв о том, что в песчаной ловушке отступать совершенно некуда. А змей уже не медлил показаться во всей красе. Демон Ботис (или его тень: я вконец запутался, не понимая, кто он есть) еле помещался в моём скромном узилище. Возвышаясь надо мной, он утверждал своё превосходство.