Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.

Так в смятении я дождался заката.

– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!

Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление. Я в напряжении провожал закатное солнце, словно навеки провожая свой покой. Стремительно холодало. На небосводе одна за одной загорались звёзды. Прислужники разожгли костёр прямо под звёздами, оставили на подносе глиняную посуду и разошлись по шатрам – все, кроме согбенного старичка с длинной жиденькой косой, – в отличие от других, он не носил на шее браслета.

Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.

Из темноты за алыми бликами мерцающих искр появилась Ингрит. Колдунья достала из закреплённой на поясе сумки небольшой мешочек, подошла к стоящему у огня сосуду, из которого струями шёл белый пар, приоткрыла крышку, бросив в него из мешочка несколько щепоток сушёной травы. Я с тревогой посмотрел на неё, ожидая тотчас получить объяснения, но она отвернулась, как все те люди, словно не замечая меня, и уселась по другую сторону костра, а двое старейшин – недружелюбный Аббас, что грозился стереть из памяти мою тень, и другой, немногословный Ихсан – расположились по обе стороны от меня, от чего я сильнее напрягся, тщетно пытаясь унять дрожь. Третий (как мне показалось, главный среди них) подошёл к Ингрит, положил руку на её ладонь и что-то прошептал.

– Что это? – спросил я, когда Ингрит поднесла мне глиняную чашу, которую только что сама доверху наполнила дымящейся жидкостью из сосуда.

– Чай, – ответил за неё главный старейшина, которого звали Джаббар. – Мы будем пить чай и курить трубку.

Я втянул ноздрями дым – зелье Ингрит пахло мятой и анисом. Пригубил из чаши: чай горький, перенасыщенный травами, но на непритязательный вкус вполне сносный. Аббас забрал у меня чашу, передавая по кругу. Тем временем Джаббар по ту сторону костра закурил трубку. Огонь плясал сам по себе, не оставляя тени, и это было не ново. Очутиться опять в мире теней было сродни возвращению домой.

И мне вдруг стало удивительно легко. Столь же нежданно захотелось пить.

Чаша вернулась ко мне, и я с жадностью пил. Жгло внутри, но жажда становилась нестерпимой, мучила сильнее и сильнее, хотя я осушил чашу почти до дна. Вышло до безобразия неловко – допив, я выронил посуду. Хотел произнести извинения, но кто-то подал мне трубку, дымящую чёрными, улетавшими к костру кольцами, и через эти кольца я увидел лицо старшего, Джаббара, – лицо улыбалось, и морщины на нём множились, образуя глубокие щели на окаменелой коже.

На коленях старейшины появилась книга, он раскрыл её, и как только он это сделал, заиграла музыка. Если можно назвать музыкой непрерывно тянущееся дребезжание, ритмичное, монотонное… и глубже любой мелодии эти звуки достигали ума – улавливались им прежде любой мысли, оттесняя за коридор восприятия всякую мысль.

Я уже плохо понимал, где нахожусь и что делаю. И где-то с краю, на периферии сознания, возник тот забавный старичок. Полузакрыв глаза, он сидел по колено в песке, раскачиваясь корпусом взад-вперёд. Прижимая к зубам давешний «ключ», указательным пальцем ударял по торчащему меж двух пластин язычку, извлекая тот самый звук, доводящий до обморока. «Варган. Никакой это не ключ, а варган. Вот как он называется!» – вспомнил я, и то была последняя здравая мысль, пришедшая мне в голову той морозной ночью под звёздами безымянной пустыни.