Я кое-как уговорил учительницу отпустить меня домой на такси, и покинул выпускной часа на два раньше, чем остальные. Домой я вошел тихо, без грохота, но обнаружил родителей и Лорса бодрствующими на кухне. Мой брат вытворял какие-то странности, демонстрируя систему приемов по тхэквондо, которую он часто репетировал в моей комнате.

– Я получу этот фиолетовый пояс, – с умиляющей решимостью и стиснутыми зубами хмурился тогда он, глядя в зеркало.

Я вошел на кухню в тот момент, когда Лорс случайно угодил босой ногой в холодильник и от боли, сдерживая крик, запрыгал на месте. Отец подлетел к нему с перепуганным видом.

– Лорсик! Иди сюда! – он опустился перед ним на колени и резко поднял его стопу, чего Лорс не ожидал и был вынужден ухватиться за поручень духовки, чтобы не упасть.

– Ой, как это мило, – с нагловатой ухмылкой произнес я и сложил руки на груди, зайдя на кухню в своем выпускном костюме.

Отец посмотрел на меня и вскочил, снова протряхнув Лорса, и, приукрашенно изобразив равнодушие, махнул:

– Фариза, приложи к его ноге что-нибудь холодное.

Лорс посмотрел на меня и заулыбался, а я ему подмигнул.

Раздевшись, я в своей комнате вскрыл подарок Полины. Это был красивая толстая записная книжка в темно-синем корешке и со свисающей ляссе. Мне было смешно, что, оказывается, со стороны кажется, что я одержим синим цветом. Конечно, он бессознательно нравился мне и привлекал меня, но я никогда не обращал на это внимания.

Полина не солгала: помимо моих инициалов, выдавленных в правом нижнем углу обложки, никаких больше слов и даже букв в ее подарке не было. Страницы представляли собой белые листы в едва заметную линейку. Мне сразу захотелось что-то туда вписать, но я пожалел новехонькую бумагу. Как это бывает у всех школьников даже с обычными резко пахнущими древесиной зелеными тетрадями – мне хотелось писать в своей новой записной книжке исключительно идеально выверенным почерком. Я был готов записаться на уроки каллиграфии – лишь бы не испортить содержимое хотя бы одной помаркой.

Утром мама, готовя блины, спрашивала, чем мне запомнился выпускной. Мой рассказ про Капитана Крюка пробил ее на смех уже на описании барной стойки, и я также не сумел удержаться от рассказа про Полину, но не упоминал ее имени.

– А ты что думал? – горделиво выпрямилась она. – Ясное дело, что по тебе там вся школа сохнет.

– Да конечно, прямо проходу мне не дают, ага, – саркастически утрировал я.

Мама смерила меня взглядом и фыркнула.

Она просто до ужаса умиляла меня, когда играла в недовольство. Всегда хотелось подлететь к ней, крепко обнять и трепать за щеки.

– Да они таких, как ты, в жизни своей не видели, – вновь добавила она с особой прытью.

Я был рад, что умел тонко понимать подобные вещи, а не всецело прислушиваться к ним и позволять им сформировать мое восприятие самого себя. Что еще мать может сказать своему сыну, кроме чего-то подобного? Я считал, что мужчине, выслушивающему такое от своей любимой матери, следует относиться к подобным словам со снисхождением и благодарностью, но никак не начинать поспешное витье короны, которую он тут же водрузит себе на макушку.

– А… – я макнул свернутый трубочкой кусочек блина в варенье и забросил в рот. – А… а еф-фё… а еф-фё это…

Под осуждающим взором мамы я прожевал и проглотил нежнейший блин с громким небным щелчком.

– Простите, вы воспитывали меня не говорить с набитым ртом, моя оплошность, – снова начал я, вздохнув. – Я хотел сказать: «А еще это потому, что я твой сын, и похож на тебя», да? Это ты хотела сказать? – нахально кривлялся я.