– Да. Амир извинился… сказал, что это была просьба его матери.

Я вытащил из кармана свой телефон и повертел им в руках:

– Жаль, что он не сделал этого прямо.

– Неужели ты не понимаешь? Стыдно ему, Саидик…

Я едва сдержал улыбку, увидев, как отец осекся, назвав меня так, как называл лишь в возрасте Лорса.

Так странно! Мне уже семнадцать, на щеках и подбородке проступает редкая щетина, а для него я еще «Саидик». Неужели он ежедневно себя пресекает, зазывая меня попить с ним чай или требуя помочь по дому?

– Да, – было тяжело вернуться в разговор. – Да, стыдно, конечно. – Пап, – я хотел начать разговор о своем желании переехать в Чечню, но он меня перебил.

– Ты познакомился с тем Зурабом на тренировке? Я рассказывал тебе про сына своего друга, который приходил к вам зал.

– Был там Зураб, но вряд ли тот, о котором ты говорил. Так, парой слов обменялись.

– Почему «вряд ли тот»?

– Твой Зураб, как ты говорил, чеченец, но этот вряд ли был чеченцем.

– Почему?

– Он весь какой-то рыжий.

Отец усмехнулся и с утрированным разочарованием растер глаза.

– К твоему сведению, Саид, если на чеченце нет хотя бы одного рыжего волоса, то это не чеченец. Значит, его предки просто когда-то поселились в Чечне.

– А на тебе вообще волос нет, не говоря уже о рыжих.

Он засмеялся.

– Что?! Да я весь рыжий! Всегда был!

– Вот так новость, – шлепнул я себя по колену, испытывая буквально зудившее мою поясницу желание поскорее высказаться. – А хочешь другую?

– Выкладывай.

– Погоди, мне надо собраться.

– Ты тоже женился?

В иной раз я бы развеселился, но не сейчас.

– Я решил, что буду поступать в Медицинский Институт в Чечне, – применив усилие, выпалил я без расшаркиваний.

Мы въезжали на пустую заправку, и он остановился, поравнявшись с бензоколонкой. Отец молча вышел, направился в магазин, чтобы оплатить бензин, и вышел оттуда с парой шоколадных батончиков и газировкой. Он сел в машину, пока заправщик втыкал пистолет в горловину бензобака, и протянул мне батончик.

– Погрызи, – сухо сказал он.

– Что думаешь?

– Я думаю, ты все сам уже решил.

– Решил, – кивнул я. – Но какое у тебя мнение? Я правильно поступаю?

– Зачем тебе мое мнение? Ты не сказал мне «можно мне переехать в Грозный?», ты сказал: «Я еду в Грозный».

– Ясно. Значит, ты не согласен.

– Нет, – он покачал головой. – Значит, ты волен сам решать, что делать. Я вообще переживал, что ты о своем футболе всерьез мечтаешь.

– Мечтал, пока вы не стали внушать мне, что это бесперспективное занятие.

– Ненадежное, скорее.

– Да, вы здорово сработали, – сказал я без какой-либо язвы. – Я теперь с этим полностью согласен.

– Мы не пытаемся разрушить твою жизнь, – от откусил шоколад.

– Конечно.

– И что ты думаешь насчет Чечни? Как ты дошел до этого?

Я не могу сказать, что какие-то конкретные размышления натолкнули меня на подобные мысли. Наверное, это было чем-то таким, что развивается на подсознательном уровне, что накапливается незначительными мелочами. В висках частенько постукивала фраза «свой среди чужих, чужой среди своих». Это была излишняя драматизация, не имеющая полного совпадения с реальностью. Но говоря «не имеющая полного», я не сказал «не имеющая никакого». Если тут, в Москве, кто-то считал, что имеет право вести себя со мной предвзято лишь потому, что я чеченец, то всякий раз посещая Чечню, я мог столкнуться с презрением, высокомерием или и вовсе с агрессией – все потому, что я приехал из Москвы. Я вполне мог бы сойти за жертву, и именно в такой роли себя обозначить, но только мне всегда была чужда жалость к самому себе.

Мне хотелось чего-то нового: я чувствовал нутром, чувствовал наружностью, что очень сильно желаю видеть себя там. Желаю там жить, и, желательно, в одиночку, что, все же, было бы совсем нагло, и на что мне лучше изначально не рассчитывать, чтобы потом не разочаровываться.