На фронтовой аэродром я летел на самолете У-2. Пилотировал его из передней кабины Константин Николаевич Холобаев. Я уместился на заднем сиденье с пожитками, а в руках держал балалайку.

Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, и мы оба вертели головами: нет ли «мессеров»? Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. «Полк вылетел на боевое задание», – подумал я.

Зарулили на стоянку и вышли из самолета – я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:

– А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались… – Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.

– Майор Зуб, – назвался он.

Необычная фамилия этого незаурядного летчика была известна мне уже давно по неоднократным публикациям в газетах. Весной 1942 года майор Зуб отличился в ударе по немецкому аэродрому, где группа под его командованием сожгла на земле 12 вражеских самолетов и повредила еще 9. Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба и представлял его себе просто богатырем.

«Вот тебе и богатырь!» – мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.

Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:

– Вот теперь вместе и повоюем, – таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.

Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней… А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб – заместитель командира полка – не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно – не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких «доспехов» летчика. Вместо шлема с очками Зуб предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона – темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.

Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.

На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение – перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый «0422», на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.

– Вот и полетим в паре, – сказал Зуб. – Маневр «ножницы» знаешь?

Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру «8» и начал объяснять:

– Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, – он показал на перемычку восьмерки. – Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед – сами могут попасть под наш лобовой огонь.

Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: «Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет!»