Разумеется, контекст Иисуса – это не только реалии и география, но и иудаизм. Центральная аксиома «Исследования Иисуса» гласит, что Иисус был евреем и в центре религиозно-культурного контекста его жизни пребывал иудаизм. Том Холмен вновь формулирует идеи, которые прежде высказали (но не развивали) Иосиф Клаузнер и Эд Сандерс[16], рассуждает о формулировке «Иисус в иудаизме» и говорит, что та неправильно выражает конечную цель «Исследования Иисуса» – скорее, Иисуса надо понимать в непрерывности тесно связанных явлений, иными словами, в континууме, возникшем между иудаизмом и раннехристианским движением. Историческое воссоздание жизни Иисуса имеет смысл лишь тогда, когда с его помощью мы можем увидеть и значение Иисуса в его собственном иудейском контексте, и то, как тот же самый Иисус связан с началом ранней Церкви[17].

Этот континуум и такой контекстуальный подход крайне важны и для Дейла Эллисона. В его работе Иисус представлен в самом центре иудейского апокалиптизма. Полагаясь на психологические исследования, Эллисон отмечает, что человеческая память часто предпочитает не детальную прорисовку, а крупные штрихи. И он спрашивает: как же так вышло, что хранители традиции смогли точно запомнить афоризмы и краткие реплики Иисуса, но при этом совершенно не сумели верно изобразить Иисуса, пророка апокалипсиса? Эллисон обращается и к антропологическим моделям хилиастов, пытаясь понять христианское движение на его ранних этапах, и приходит к такому выводу: пусть Иисуса и представляют как философа с умеренными взглядами, его образ обретает смысл лишь как образ пророка, возвещающего конец света в рамках апокалиптического иудаизма, и как вдохновителя апокалиптического раннего христианства.

Статья Герда Тайсена проясняет положение Иисуса в категориях иудаизма и то, как по прошествии столь недолгого времени Иисуса начали почитать как того, кто «стоит одесную Бога». Тайсен отмечает, что связь исторического Иисуса и Сына Божьего, провозглашенного в керигме – это одна из важнейших проблем исследования Нового Завета, и отчасти ее могут разрешить социальная история – в частности, именно та роль, какой наделяли Иисуса люди, и его отклик на их ожидания. В античном мире, как это видно из идеи о theatrum mundi, «мире-театре», роль воспринималась как нечто, определяемое обстоятельствами. Это чувство владело всеми. Никто не властен над судьбой, и никто не в силах определить свое положение: его определяет божество, а признает общество. В свете такого понимания древней культуры Тайсен рассматривает четыре роли, приписанные Иисусу первыми христианами: роль Учителя, роль Пророка, роль Мессии и роль Сына Человеческого – и многое становится ясным. Например, Иисус ни разу не называет себя Мессией. Этим статусом его должны наделить другие: или с упованием, как Петр, или с презрением, отраженным в прикрепленной к кресту дощечке с надписью INRI. Если Иисус – Мессия, Бог должен это ясно показать; никто не вправе по собственной воле претендовать на такой титул. Внимание Тайсена к новым методикам и подходам проясняет даже сложную и запутанную проблему «Сына Человеческого»[18].

Другие авторы, изучавшие различные аспекты раннего иудаизма, рассматривают Иисуса сквозь призму своих знаний. Содержательный обзор Питера Флинта расскажет о том, как в «Исследовании Иисуса» порой неверно использовали свитки Мертвого моря; впрочем, автор приводит и несколько кумранских текстов, очень ценных в изучении Иоанна Крестителя и Иисуса. Как и Иоанн Креститель, насельники кумранской общины проявляли немалый интерес к Ис 40:3; подобно источнику Q (Лк 7:20–23 = Мф 11:2–6), один текст из Кумрана (4Q521) связывает воскрешение мертвых с приходом Мессии.