К удивлению, я узнал, что Иисус не любит вино, а надежды на Кристиана улетучились – он признался, что за свою восемнадцатилетнюю жизнь не сделал ни глотка спиртного и нарушать этот порядок не собирается. Притворившись не огорченным, я протолкнул пробку перочинным ножиком и, слегка облившись, выпил залпом четверть бутылки. Жидкость не была вкусной, но своей терпкостью вызывала желание закурить.

– Иисус, будь так любезна, – одурманенный травой, я стал еще более одурманен вином, – подай сыну своему сигареты, что ты прячешь во-о-от здесь, – я ударил себя в грудь и от этого чуть не упал на спину. Моя поза не позволяла мне достойно сохранять равновесие. Иисус улыбнулась с оттенком презрения. Она достала из нагрудного кармана с оторванной нашивкой пачку. Мне хотелось думать, что этой сигаретой она говорила спасибо за мою поднятую руку, которая ей вовсе не требовалась.

– Зачем вы делаете это со своими эмблемами? – наконец осмелился спросить я. После двух затяжек тошнота подкатила к горлу, и сигарета расточительно дымилась между пальцев.

– Это своего рода протест, – ответил Кристиан. Его голос был четким, в нем слышалась гордость. – Разрешенная анархия, митинг, если можно так сказать.

– На самом деле эта традиция смехотворна, – выпалила Иисус. – Чтобы проявлять свою выдуманную исключительность, мы повторяем эти действия каждый день, подстраиваясь под каждого учителя в зависимости от его строгости. У нас просто недостаточно смелости сжечь принадлежность к ненавидящему нас месту.

Кристиан нахмурился. Его лучший друг никогда ранее не делился этими мыслями.

– Вначале ты так не думала, – обиженно сказал он. Спустя минуту, примирившись с новым понятием, он расслабился.

Снова атмосфера зарядилась непринужденностью. Иисус раскурила второй косяк, Кристиан перебирал ногами в ожидании начала своей любимой песни, а я вливал в себя вино матери.

Оставалась половина бутылки. Я заметил, что Иисус после каждого сбрасывания пепла гладит кролика. «Восхитительно», – подумалось мне.

Одна треть. Кристиан уехал на машине со старшим братом, вернувшимся домой на выходные.

Десятая доля. Болтая ни о чем, я переместился на кровать.

– Мартин, ты хочешь почувствовать себя свободным? – почти шепотом предложила Иисус. Она лежала на спине в метре от меня. Этим вопросом Иисус приглашала незнакомца в свой мир, абсолютно прозрачный. Мир, в котором не было места любви и ненависти, страху и осуждению. Мне это было нужно.

Я снял пиджак. Вежливо протянул свои чистые джинсы и клетчатую рубашку в руки Иисуса, понимая, как неудобно ей в форме колледжа. Пришлось также найти ремень – джинсы стремительно сползали вниз по женской талии. Опустошив недопитую бутылку, я с облегчением оставил ее в надлежащем месте. Поверх белой футболки надел огромный старый свитер, а лакированные туфли сменились кедами. Мы спустились.

Шли долго. В прохладе приближающихся сумерек изредка проезжали рейсы общественного транспорта. За девятнадцать минут пути до метро мой разум устаканился, и я снова замолчал. Иисус же, напротив, сделалась веселой. Ремень ей тоже оказался велик, поэтому штаны бесформенно висели. Не замечая этого, она шла впереди меня. Предвкушение наполняло ее быстротой. Ехали по линии Виктории и вышли в Брикстоне. Я никогда ранее не бывал здесь, но знал, что лучше оглядываться через плечо. Мы завернули налево под высоким фонарным столбом и вышли к таунхаусам, повторяющим облик друг друга. Как мне объяснила девушка, именно здесь необходимую нам вещь смешивали с содой и разбавляли лидокаином, отпуская измененной плавать по улицам. Через друга без имени можно было застать товар еще в «порту», пока грязные руки «докера» не осрамили его белизну.