«Владислав! Кобель проклятый! Сволочь! Скотина!» – Мысленно ругалась она. Не выдержав, заплакала громко, в голос, села на лавку, уронила голову на перемазанные в тесте руки…

Мара после той страшной ночи неделю прожила у Ванагов. С неё не спускали глаз. Арнольд, после того, как командир «ястребков» побывал у них в доме, осмотрел всё, оформил необходимые бумаги, а Дубра их подписал, трупы «лесных братьев» увезли, вынес во двор, свалил в кучу и спалил кровати, на которых спали бандиты перед своей смертью, потом привёз из Дагды священника, который освятил их дом, долго молился об изгнании с помощью Господа нечистой силы.

Затем Дубра сколотил две широкие скамейки, Франя сшила новые чехлы для матрацов, а Арнольд набил их свежим сеном, застелили новые простыни, положили другие подушки и одеяла, только после этого привели в дом Мару. Она безвылазно сидела дома, не произнося ни слова. Родители стали бояться, не ослабела ли их дочь умом. Когда Франя ей что-либо говорила, Мара тупо смотрела на неё пустыми, без всякой мысли, глазами и молча отворачивалась от матери. На её светлых, с желтизной, волосах отчётливо проступили у висков седые пряди…

Так прошёл месяц. Постепенно она оттаивала, изредка перебрасывалась с родителями несколькими словами, но ещё ни разу они не видели на её лице улыбку. Голову председателя густо припудрило сединой, он сильно постарел, глубокие морщины избороздили его лицо. Колхозники беспрекословно выполняли все его распоряжения, он часто ловил на себе их сочувственные взгляды, и ни разу не заметил усмешки на их лицах или злой сплетни в свой адрес.

Однажды вечером, он не выдержал, подошёл к дочери, взял её за плечи, долго всматривался в её глаза, потом тихо, с болью, сказал: – Мара, доченька, ну нельзя же так! Нельзя весь век сиднем сидеть дома, пойми! Иди к людям, не бойся их, они – всё-всё понимают… У Мары сморщилось лицо от нахлынувших слёз, она качнулась и упала отцу на грудь.

– Не могу я, папа, не могу, пойми и ты меня… Мне надо уехать, слышишь? Мне страшно, каждую ночь, я почти не сплю, в темноте их рожи мерещатся… Я здесь с ума сойду…

Дубра долго думал, молча поглаживая дочь по спине ладонью: – Ну что ж… пусть будет по-твоему, доченька, раз такое дело, поезжай, может, вдали от нас тебе легче будет, скорее забудется, всё… это… На следующий день он отвёз дочь в Даугавпилс, к своей двоюродной сестре, потерявшей на войне, и мужа, и сына. Тэкла, невысокая и худенькая женщина с моложавым улыбчивым лицом, была несказанно рада племяннице.

– Вот и хорошо! Вот и слава Богу! – Говорила она, хлопоча на кухне. – Я теперь хоть не одна буду. А то такая тоска, другой раз, забирает, хоть вой в одиночку, как волк. А ты теперь у меня заместо дочки будешь! – На следующий день Дубра попрощался с женщинами и уехал домой.

Мара устроилась работать на небольшую мебельную фабрику, благо, та была невдалеке от её нового дома. Месяц она проработала ученицей в цехе полировки мебели и довольно быстро освоила свою специальность. В этом цехе работали пожилые женщины. Они занимались полировкой фанерованной мебели, покраской табуреток, кухонных столов, прочей мебели, оконных и дверных блоков и т. д. Женщины пытались сойтись с нею поближе, побольше разузнать о её прошлой жизни. Мара отмалчивалась в ответ, или отвечала так, что её ответы ничего не проясняли. Это было странно.

Молодая, красивая, статная девушка, а за целый день не увидишь на её лице улыбки, не услышишь такого естественного в её возрасте смеха… Наконец, они решили, что в её жизни произошла какая-то трагедия, или у неё вообще такой нелюдимый характер, или она просто умом не богата… Работала она старательно, без отдыха, была в работе неутомима и прилежна. Вскоре в полировку стали частенько заглядывать молодые, неженатые столяры. Они заходили туда, вроде по какому-то делу, или мимоходом, пытались заговорить с Марой, шутить, поближе познакомиться с нею. Их попытки были безуспешными. Она молча, холодно, смотрела на них и отворачивалась.