От возрастающей слабости, ноги его подкашиваются, и он падает вниз, падает вниз и чувствует, как его подхватывают мягкие нежные руки.

В городе В. у каждого есть двойник, но у одного человека был не один, а целых два двойника: двойник, который шел всегда перед ним, и другой, который шел позади. Двойники никогда не встречались друг с другом, но оба были ворами, хотя первый брал только будущее, а второй – прошлое.

– Что же остается мне? – думал человек. – У меня нет ни будущего, ни прошлого… Я нищий!

Кто знает, о чем думали в этот момент двойники и думают ли они вовсе, но ангел, глядя на него, искренне изумлялся:

– У тебя нет ни прошлого, ни будущего, это подарок тебе, почему ты отвергаешь его?

Но человек не мог его услышать, не мог ничего ответить, потому что в голове у него как лес горела одна только мысль: «Я повсюду изгой, мне никогда не стать своим, все видят и помнят лишь двойников, а я остаюсь не узнан».

Двойники в прошлом пожимают друг другу руки, двойники в будущем пьют чай, говорят о политике и экономике, жалуются на погоду, а человек молчит, уронив голову на руки, и плечи его дрожат как будто от холода.

Ангел подходит ближе и гладит человека по голове.

– Я вижу тебя, – шепчет он ласково и нежно, – я вижу тебя здесь и сейчас.

Но человек не слышит. Он плачет. Он чувствует себя таким одиноким.

Первый раз он столкнулся с этим в музее. Пришел ранним утром в субботу, еще до открытия, до остальных посетителей, и сразу узнал его, это чувство.

Небольшие комнатки с побеленными стенами, из-под которых кое-где проглядывает кирпич, запах травы и соломы, необычные предметы на стенах и потолке, старые кресла. Странно, но он подумал о желтом доме в Арле, в котором Ван Гог и Гоген провели несколько месяцев вместе, полностью посвятив себя искусству. Я говорю «подумал», но это не было мыслью, а чем-то вроде воспоминания о бывшем, знакомом, родном, близком, как будто он и сам однажды поступал так же, хотя он не любил и не умел рисовать.

В другой раз он встретился с этим в подвале церкви, разглядывая церковную утварь конца XIX века, старые книги, потемневшие от времени иконы. Было холодно и безлюдно. Сначала он почувствовал и только потом увидел, это были частички церковного облачения из вскрытого захоронения. Кусочки были грязными и совершенно истлевшими, в них с трудом угадывалась красивая когда-то ткань с золотой вышивкой. Он подумал о том, что совсем недавно, каких-нибудь 100 лет назад, человек, носивший эту одежду, может быть вышел на улицу покурить. Он вдыхал холодный воздух и смотрел, как ветер бьет по спине весеннее небо темными, тонкими, лишенными листьев ветками черной ивы, оставляя на нем шрамы, сочащиеся молоком облаков. Потом священник поежился и пошел во флигель, и вязкая, размякшая от воды земля хлюпала у него под ногами.

Вдруг человек с полной ясностью ощутил, что это и сейчас происходит будто бы где-то параллельно, совсем рядом, но в то же время недостижимо. Его охватило щемящее чувство, похожее на жалость. Он не просто жалел эти истлевшие вещи или умершего, которому они принадлежали, или себя, ведь так легко переставить в уравнении переменные. Все дело было в этой тонкой, но непреодолимой границе, от которой веяло тоской, может быть по уходящему времени, может быть по чему-то большему, может быть по Богу.

С течением дней, он стал чувствовать эту границу постоянно, и взгляд его приобрел отстранённое и рассеянное выражение, будто бы он отныне жил в двух мирах. В то утро, когда я встретила его на мосту, было солнечно. Воздух казался прозрачнее, холоднее и чище весеннего льда, но ветра почти не было. Когда я вышла на мост, он уже перешел его наполовину, двигаясь рывками, будто с каждым шагом преодолевал сопротивление воздуха, какую-то невидимую границу. Когда я поравнялась с тем местом, где его впервые увидела, ему оставалось всего пара шагов до конца моста.