И в этот момент я теряю способность видеть, только слышу как разворачивается за моей спиной гигантское ухо Ветер становится сильнее. Это оно слушает, – проносится у меня в голове. Ухо с такой силой втягивает в себя все окружающие звуки, что мои собственные уши лишает слуха. Мой страх суеверен и беспомощен. Я стою всего в нескольких шагах от дома, слепая, глухая, совершенно одна, с часто бьющимся сердцем. Я чувствую, что должна сказать или сделать что-то, что решит для меня все, и момент пока я, замерев, пытаюсь угадать что же именно, длится невообразимо долго…

И даже когда я просыпаюсь, подменяя один сон другим, это чувство не оставляет меня. От него моя история одевается новыми красками, я становлюсь многословна, будто умру, если вдруг перестану взахлеб описывать то, что было и то, чего не было. Я примеряю то один, то другой голос и теряюсь: какой же выбрать, что бы все рассказать, что бы вышло красиво, проникновенно, по-настоящему… слово за словом, предложение за предложением, с миру по нитке – вот тебе и одежда. Но мне никак не подобрать себе платья – все стесняет движения, путается, не дает ступить шаг. Наверное, где-то должен быть человек, который один знает мои мерки, а я – его. Жаль, что мы не помним имен друг друга…

Я не знаю что делать и потому пишу о рыцарях и принцессах, описываю лоскутное одеяло полей, разворачивающееся до самого горизонта, все старые пыльные комнаты замка, взгляд принцессы и выражение лица ведьмы с зелеными волосами, все пролетающие мимо дни и каждого посетившего замок рыцаря.., будто пытаясь отсрочить решающий момент понимания, и так каждый день.

А на работе все одно и то же – пакет за пакетом, ящик за ящиком, полка за полкой… маркировщик пищит в руке как прожорливый кукушонок, и снова пакет за пакетом и ящик за ящиком… в минутную передышку я вижу принцессу Нору танцующей среди пыльных стеллажей старой библиотеки, берущей то одну то другую книгу, и на каждой случайной странице находящей подтверждение своему проклятию.

Полка за полкой, ряд за рядом и так целый день и так год за годом, и нет ни сил ни возможностей искать спасительных духовных перегрузок, есть только пакеты, которые нужно разложить по ящикам, а все остальное – потом, потом когда-нибудь, может быть, когда все устроится, потом…

Мне не хватает слов, будто нечто навалилось плечом на какую-то дверь и не дает им войти, и в то же время я понимаю, что единственный сторожевой пес у этой двери – я сама.

Моя соседка Оля считает, что говорить так – ребячество. У нее есть план на несколько лет жизни, мы шепчемся ночами, и я смотрю на ее белеющее в сумерках лицо со своей верхней полки стараясь не расплакаться беспомощными слезами ребенка, услышавшего страшную сказку.

* * *

Я пытаюсь закрыться, спрятаться, не давать ложной надежды, но он снова и снова звонит, пишет, и я не могу устоять перед искушением соединить еще какие-нибудь половинки, еще что-то открыть для себя, еще что-то почувствовать. Его сообщения становятся самостоятельными историями, живыми, волнующими, и я прошу его писать, ведь для меня это так важно. И он написал рассказ обо мне и для меня, сразу будто преодолев несколько лестничных пролетов вглубь моей натуры, к самой сердцевине.

– Кем ты хочешь стать когда вырастешь, девочка?

– Музой. Хочу стать музой.

Но и его история, также как и моя, кажется скучной, незавершенной и неполной, умолчавшей о самом главном, а значит не достигшей цели, тоже бывшей только ребячеством, только игрой, которую усмотрела в его взгляде моя подруга, приглашенная на одну из наших с ним встреч.