Он скрипнул зубами, сплюнул, целясь мне в лицо, но в меткости капитан ненамного превосходил своих лучников, с которыми мы часто имели дело в последние полгода. Один из них был настолько нерасторопен, что подстрелил собственного капитана в место, которым тот имел обыкновение думать. Лучника повесили, но это не смогло смыть пятна позора с бедняги Фальгера, несколько недель ездившего верхом стоя. Его мужество восхищало меня, а глупость расстраивала. Мне нравятся сильные противники. Нет никакого смысла унижать высокородных идиотов: они и так уже унижены самим фактом своего существования.

– Этот вопрос недостоин дворянина, – надменно сказал Гленован, явно не оценив мою заботливость.

– Не спорю, – согласился я. – Мне повезло, что я не дворянин и могу задавать какие угодно вопросы. Так как ваше здоровье, сударь?

Фальгер издал тихий предупреждающий рык, хлестнул коня и умчался вперед, окатив меня грязью.

– Порой вы меня удивляете, – неприязненно проговорил Гленован.

– Только порой?

Он не ответил, высокомерно глядя поверх телеги. Роскошный плюмаж на его шлеме вымок и висел, как мочало. Готов поспорить, сиятельный лорд уже жалел о нескольких минутах, которые мы провели вместе в интимном полумраке крытой повозки, и теперь опасался, что его примут за сочувствующего Сопротивлению. С другой стороны, он явно знал о планах Шерваля, касавшихся меня, больше, чем говорил, и считал разумным сохранять со мной нейтральные отношения. В самом деле, кто знает, вдруг его высочеству взбредет в голову произвести меня в рыцари? После победы, разумеется. А почему бы и нет? Ведь сделали же баронетом крестьянина, зарубившего главнокомандующего армии шангриерцев, когда тот спешился у колодца напоить коня. Мужик был помешан на заговорах и порчах, и ему почудилось, что этот странный тип, одетый не по-нашенски, сыплет в колодец какую-то дрянь. Чем хуже лесной партизан, подстреливший пару десятков высокородных дворян, выбравших в гражданской войне не ту сторону?

Эти мысли немного развлекли меня, и какое-то время я молча улыбался им, вызывая настороженные взгляды Гленована. Но всё это ерунда, и я прекрасно это понимал. Конечно, Шерваль не убьет меня сразу. Меня ждут долгие задушевные беседы с его адъютантами, и местечко для них подберут не менее интимное и сырое, чем то, где я откровенничал с Гленованом. Они, конечно, захотят узнать состав и дислокацию отрядов, планы, карты, укрытия, имена… И я всё расскажу. Всё – потому что есть предел боли, которую может вынести человек. И я, в отличие от самоуверенных олухов вроде Роланда, имею смелость признаться в этом хотя бы самому себе. Ну а потом… потом виселица, или, если я буду отвечать на их вопросы достаточно расторопно, – эшафот. Быстрее и благороднее. Хотя меня всегда смешили рассуждения о «благородной» и «неблагородной» смерти. Смерть бывает быстрой и медленной, мучительной и легкой. Только это важно, когда она дышит тебе в затылок. А рассуждения о благородстве – для тех, у кого нет ничего другого.

Гленован больше не заговаривал со мной, Фальгер тоже. Остаток дня я уныло протрясся на мокрой соломе и вздохнул с облегчением, когда конвой остановился на ночевку. Меня привязали спиной к раскидистому дереву, земля под которым была почти сухой, поесть не дали и веревки на ночь не ослабили. Я прикинул, что тем черепашьим шагом, которым тащится отряд, до Арунтона не менее пяти дней пути, и безрадостно подумал, что к тому времени, когда мы доберемся до города, руки у меня попросту отвалятся. Я уже сейчас их почти не чувствовал.

Костры горели допоздна, солдаты пили и пели, довольные тем, что, в отличие от своих соратников, оставшихся караулить моих людей, наконец движутся к городу. У них уже в печенках сидели эти леса, и я мог их понять. У меня они тоже в печенках сидели. Но здесь есть люди, которым я нужен… «Был нужен», – тут же поправил я себя. И пусть их привязанность ко мне объясняется всё тем же статусом, только уровнем ниже, – я для них то же, что Гленован для своих солдат, – мне порой приятно обманываться мыслями о том, что хотя бы здесь, хотя бы так я что-то для них значу.