Жен

Я никогда не страдала клаустрофобией, но, думаю, внутри аппарата МРТ чувствую нечто максимально к ней приближенное. И дело вовсе не в замкнутом пространстве, а в последствиях процедуры. Казалось бы, я столько раз слышала слова «операция на сердце», но пульс все равно учащается, дыхание становится более рваным, а кожа начинает чесаться. И сейчас, чем больше я об этом думаю, тем отчетливее кажется, будто на лице волос, который щекочет и раздражает. Ну хоть голову бы повернуть и плечом почесаться, но нет… Сдержаться помогает только понимание, что стоит дернуться, и процедура затянется навечно.

Когда механизм приходит в движение, вытаскивая меня из адовой машины, я наконец вдыхаю глубоко и свободно, и только после этого решаюсь взглянуть в глаза своему доктору — Дмитрию Дьяченко. Он улыбается, но складочку меж бровей разгладить не может. С возрастом беспокойство оставляет на наших лицах множество крошечных подсказок, которые, стоит чуть заволноваться, так и кричат: «все плохо». Я уже слышу их голос.

— Дай-ка я тебя еще раз послушаю, — говорит, заставляя снять рубашку.

Я почти уверена, что если бы сплясала здесь — перед Димой — стриптиз, он бы как врач, видавший толпы голых женщин, и бровью не повел, но все равно на свидания с его фонендоскопом надеваю спортивный бюстгальтер. Из уважения. А еще потому что любое обследование причиняет дискомфорт, и мучиться от мыслей об уместности наготы я не собираюсь.

— Что, плохо? — спрашиваю.

— Тише. Посиди спокойно.

Поджимаю губы. Он так и будет тянуть? Я уже поняла, что дело идут паршиво, но ведь врач никогда не станет пугать пациента словами. Сначала он напугает его анализами, которые выворачивают наизнанку. И зачем мне это ожидание? Будто я не читала в книжках о протекании собственной болезни и могу расстроиться еще сильнее.

— Шумы серьезные? — спрашиваю.

— Жен, — с укором произносит он.

— Дим, — ничуть не смущаюсь я. — Я врач. Я знаю этот взгляд.

Он вздыхает и вешает фонендоскоп на шею.

— Послушай, я знаю, что ты воспринимаешь мои слова с недоверием, та операция... была крайне неудачной, но, пойми, хирургическое вмешательство необходимо, и как можно быстрее.

— Сколько времени у меня есть? — спрашиваю.

— Ты меня слушаешь? Чем меньше, тем лучше.

— Блеск. Тогда как только получу консультацию еще одного кардиохирурга, назначим дату операции, — говорю, начиная собираться.

Расстроилась ли? А то. И не вижу смысла снова проходить кучу тестов, раз уже все понятно. Уверяю, меня еще успеют проверить со всех сторон. Совсем ни к чему новое подтверждение, что я не просто так стою в трансплантационной очереди.

— Однако… Так, послушай, я знаю, что после случившегося ты не доверяешь мне как хирургу, но при таком количестве рубцовой ткани риск осложнений крайне высок. Приходится отступать от учебников...

— Ты думаешь, дело в этом? — спрашиваю ошарашенно. — В реанимациях, кровотечениях, расслоениях аорты и прочем? Я тебя умоляю. Прости, Дим, наверное, это будет неприятно слышать, но если бы я не доверяла тебе как хирургу, то уже нашла бы другого. Пациент полностью отдается в руки врача, и сколь бы ни были они дружны, в такой ситуации опасения недопустимы. Ты суперпрофессионал, тут никаких сомнений, и я не волнуюсь за процесс, однако стоит тебе открыть рот, как я слышу маму. Ее слова, интонации. Да у них с отцом меньше общих повадок, нежели с тобой. Я не знаю, где заканчивается объективное суждение врача и начинается ее давление. Не виню тебя — она своего добиваться умеет, в том числе и обманом, — но мама не врач. А еще она любит перестраховки!