— Нет, и вы это знаете, — отвечаю.

Она недовольно поджимает губы — не на такой ответ рассчитывала. Только вот здесь у нас клуб любителей неправильных решений. Павла и Капранов не были правы, не сделав вторую трепанацию. Я натворила дел еще раньше. Родители подлили в огонь масла, и один только Кирилл — козел отпущения, который мужественно все выдерживает.

— Но, я уверена, все будет хорошо. Капранов не допустит... — чтобы новая сверкающая должность уплыла из его цепких лапок. — Чтобы с вашим сыном что-либо случилось. — На подавление проснувшегося цинизма уходит очень много сил.

После этого я действительно покидаю палату — мой штаб, мой лагерь, мое безопасное место. Отныне оно во власти вражеских оккупантов. Сижу в подсобке среди столь нелюбимых Линой швабр и медикаментов, да еще на каком-то ящике. Черт, возможно, я уже не так сильно люблю эту больницу...

Кирилл

Забавно. Я хотел, чтобы родители пришли, а теперь жду, когда они уйдут. Потому что должен извиниться за случившееся перед своим доктором. Но мама рядом постоянно, а где мама, там Жен нет. Все Рашида, видимо, делят, и мой доктор теперь прибегает, карябает в карте ручкой и — снова к двери чуть ли не с реактивным ускорителем. Маму это устраивает. Она у меня всегда оживленная, говорливая, почти нездоровый энтузиазм так и выплескивается, но как придет мой доктор – молчит, и, спорю, шею втягивает, как черепаха. При мне Жен ей ни единого даже относительно грубого слова не сказала, а уж вне этой палаты они и вовсе навряд ли общаются (эту роль, спорю, на себя взял отец), но мама все бдит и ждет ответной гадости.

Кстати, она как увидела и поняла, насколько сильно мне досталось на самом деле (не знаю, что ей там наплел Капранов. Наверное, что я отделался сломанным мизинцем на ноге), решила вытянуть последнюю копейку из виноватых. Теперь она половину дня держит меня за руку, причитая, а вторую тратит на звонки юристам. Иногда они встречаются прямо здесь — у меня в палате. Предполагаю, что мама таким образом пытается продемонстрировать степень серьезности моего состояния. В общем, как я уже и говорил, в обычной жизни от одиночества я не страдаю. Благо хоть отец не крутится тут целыми днями. Жен обронила, что пока мама стучит дятлом по мозгам юристам, папа то же самое проделывает с Капрановым и Павлой. Мне очень хотелось бы на это посмотреть, но, увы, звук без картинки — не то.

Кстати, я на пути к выздоровлению. Сегодня должны окончательно снять бинты с лица, то есть, теоретически, я в некоторой степени стану похож на себя прежнего. Скорее бы перестать напоминать чудовище, научиться улыбаться снова, распрощаться с незавидной участью быть сфотографированным со всех сторон и ракурсов, прокомментировать ситуацию для тысячи печатных изданий и, наконец, вернуть себе зрение.

Оперировавший мое лицо хирург приходит в компании одной лишь Жен. В отличие от Павлы и ее подпевал, разговаривает он очень вежливо. Оттаял? Растопила? Она к себе располагать умеет, при этом не устраивая показательные прыжки на задних лапках, как та же Мельцаева. Кстати, глава отделения пластики тоже не из подлиз. Вместо того, чтобы заискивать перед моими родителями, он в сотый раз повторяет предостережения: никакого напряжения, как можно меньше волнения, о половой жизни можно тоже забыть на довольно длительное время...

— А где Андрей Николаевич? — спрашивает мама у Жен, в то время как мою голову разматывают.

— На операции, — мой доктор лаконичен донельзя.

Я уже успел соскучиться по ее голосу, прислушиваюсь, пытаюсь определить в каком она настроении. Но это сложно. Рядом с моей мамой она всегда какая-то кислая. Будто, если станет хоть чуточку подружелюбнее, ее обвинят в капитуляции по всем фронтам.