Поэтому Ляля здесь. У неё отдельная комната с видом на заснеженный парк, её каждый день осматривает врач, здесь чуткие медсестры. А ещё очень чисто и красиво. Порой я Ляльке завидовала.

— Как она? — спросила я у медсестры, которая меня встретила.

— Ночью сорвалась в истерику. А сейчас хорошо… играет.

Лялька и правда играла. Куклами. И неважно, что Ляльке моей тридцать лет. С некоторых пор в её голове живёт маленькая девочка. Но когда Лялька вспоминает, кто она такая, всё заканчивается срывом. Поэтому и волосы у нее сострижены почти налысо — осознав себя, она их рвет. Так что лучше без них. Порой я глажу её по короткому ёжику и вспоминаю, какими светлыми, лёгкими волнами они раньше струились сквозь пальцы.

— Катя! — обрадовалась Ляля. — Хочешь со мной поиграть?

Я сбросила пальто и села рядом. Одну куклу зовут Катей, а вторую Лялей. Мы играем сами в себя. В этой игре у Ляльки есть ребёнок. Когда я смотрю, как она возится с пупсом, пеленая его непослушные пластиковые ноги, моё многострадальное сердце сжимается в болезненном спазме. Но виду я не подаю. Я играю. Играть — интересно. Порой я даже увлекаюсь.

В Лялькином мире нет мужчин. Ни одного. И это, наверное, тоже счастье. Единственный мужчина, которого она к себе подпускает, это Алексей Петрович — её врач. Доверие пациентки он завоёвывал долго, и оно дорогого стоит.

— Я пойду, Ляль, — опомнилась я.

Ночь уже скоро. Я отложила куклу Катю и поднялась.

— А конфеты принесла?

Мармеладки я носила с собой всегда, потому что к Ляльке ездила спонтанно. Вытряхнула из сумки пакетик. Приносила совсем понемногу, неполную горсть — много нельзя. Но Лялька все равно довольна. Меня угостила. Мармелад сладкий, чуть отдаёт грушей, сахаринки на зубах хрустят. Сладко, а на душе горько. Всегда так.

— Ты меня любишь? — вдруг спросила Ляля.

Моё глупое сердце снова совершило кульбит в груди. На глаза навернулись слёзы. Прижала Ляльку к себе. От её волос пахнет яблочным шампунем.

— Конечно, люблю… кого мне любить, если не тебя?

Новый год я вовсе не встречала. Сбежала в приморский городок — наш, русский. Штормило, к морю не приблизиться, зато мне импонировал его шум. И то, как ветер гнул мокрые деревья — тоже. И речь президента я слушать не стала — что он мог мне обещать? От поздравления хозяйки пустого пансионата тоже бежала.

А сейчас вышла в зимнюю темень и вдруг вспомнила — старый новый год же. Когда-то в прошлой жизни этот день был поводом ещё раз погулять. Шумно, весело. А сейчас… повинуясь порыву, я купила бутылку шампанского, кулек мандаринов, ароматных, в темно зелёных листьях. Контейнер с оливье. Вроде готова к празднику…

Мой дом светился десятками огней. Люди с работы пришли. Может, тоже готовятся, режут оливье, собираясь в десятый уже раз почтить наступивший год. Я сидела в машине. Достала сигарету, закурила. Курить я бросила вовсе не потому, что считала это вредным для себя. Просто находила какое-то извращенное удовольствие в необходимости ломать себя. Когда херово, поневоле вспоминаешь, что жив. А бросить курить было непросто… Может, снова начать, привыкнуть, и снова бросить?

Пассажирская дверь открылась. Пахнуло знакомой туалетной водой — сама её выбрала, лет, наверное, двенадцать назад, а Сенька на редкость консервативен. Впрочем, догадалась бы и с закрытыми глазами. Только Сенька считал, что личное пространство — это хрень несусветная, и вовсе оно мне не нужно.

— Все куришь? — спросил вместо приветствия.

— Курю.

— К дуре своей ездила?

— Эта дура — единственный родной мне человек.

Сенька отобрал у меня сигарету — тоже дурацкая, устоявшаяся с годами привычка — докуривать за меня. Глубоко затянулся. А потом потянулся ко мне. Притянул меня к себе, больно ухватив за подбородок. Прижался к моим губам, силой вынудив меня приоткрыть рот. И выдохнул в него дым. И сам проник вместе с дымом. От него — едкого дыма, запершило в горле, я поперхнулась и, вырвавшись, закашлялась. Сенька невозмутимо курил.