Конечно, кристаллы были варварски перфорированы и знатно просели в бонусах. Но ведь их там тридцать штук на одной нитке! Месиво из характеристик и пассивных пряников, плюс шокирующее удвоение за уникальность: «Единственное в мире».

Качаю головой:

– После возвращения, по факту переноса души в старый сосуд.

Асмодей недовольно заворчал, но формально я был прав. Услуга ещё не оказана в полном объёме.

Принимаю котомку с ништяками, салютую сжатым кулаком своим бойцам и активирую свиток переноса.

Ну, Тавор, и где же твоё логово?!

Мягкие крылья «Гейта» бережно опускают меня в точке привязки. Ещё не успело угаснуть сияние спецэффектов, а обоняние уже подсказывает – гробница анабиозного бога! Совпадение спектра запахов практически полное, за исключением сомнительной нотки дохлятины и… к-хм… человеческих испражнений?!

Промаргиваюсь, натужно вглядываясь в темноту углов и щурясь от света факелов. Зрение рябит как дефектный телевизор – зрачки расширяются, переходя в ночной режим, затем ловят отблески пламени и вновь сжимаются в точку. Болезненно морщусь и трясу головой. Подвальный мрак наконец отступает, эльфийское зрение отлавливает немногочисленные фотоны и вытягивает яркость освещения до приемлемого уровня.

Так, постамент со спящим богом на месте, а вот бойцов Тавора ожидаемо поглотило беспощадное время. Мрачным антуражем вдоль стен навалены крупные смердящие костяки и прелые ошмётки шкур.

Что за стрёмное логово, и где мой любимый Гумунгус?! За мишку я начал переживать ещё вчера. На зов артефакта он не являлся, да и коварного наёмника в зубах не притащил. А ведь за эти сутки в подвалах прошли годы…

Помнится, отдавая приказ на задержание, я вложил в него немало душевных сил. А секундой ранее насильно оцифровал солдата удачи и увёл его в срыв. Неужели брошенная в ярости команда получила наивысший приоритет и перевесила программные ограничения пета?

– Мишутка, ты где, родной?

Одна из дурно пахнущих куч зашевелилась. Распахнулись слезящиеся гноем глаза, засочились сукровицей многочисленные раны. Тварь утробно застонала и выпрямилась во весь свой немалый рост.

Нащупывая на поясе оружие, я вгляделся в монстра и ахнул – передо мной стоял пошатывающийся Гумунгус. Подросший на пару ладоней, лишённый всей экипировки, сильно исхудавший, взъерошенный и заметно поседевший. Бесчисленные шрамы выступали под свалявшейся шерстью уродливыми буграми. Задние лапы подгибались – из некогда массивных окорочков были вырваны целые пласты мышц.

Увидев перед собой древнего врага, мишка устало зарычал, оскалил изломанные клыки и, набычившись, попер вперёд.

Торопливо выставляю перед собой руку с открытой ладонью:

– Гумунгус, родной, это я – Глеб! Просто шкуру чужую натянул, маскировка, понимаешь? Ну же, мохнатый, гляди глубже, в душу! «Я твой дом труба шатал!», помнишь?!

Медведь тормознул, склонил набок лобастую голову, глубоко втянул воздух сухим растрескавшимся носом. Затем неверяще всхлипнул, тонко, как-то по-детски взвизгнул и принялся жадно вылизывать моё лицо шершавым наждаком языка.

– Ну тише, тише… Теперь всё будет хорошо, прости, что оставил тебя в этом склепе… – Я утирал с морды медведя крупные мутные слёзы и тут же пачкал его влагой из собственных глаз. – Сколько же ты просидел тут? Лет двадцать?!

– Двадцать девять… – раздался за спиной чей-то хриплый голос.

Я резко повернул голову, но только лишь для того, чтобы получить тяжёлую оплеуху в правую скулу. В голове ахнула петарда, с неприятным хрустом треснула лицевая кость черепа.

– Крит! Вы получили 1.356 единиц урона в рукопашной схватке!