– Я вкушаю с благородным нектаром

Лишь бесплодные свои сожаленья —

Оказалась, – ах! – ужасным ударом

Для меня утрата девы – виденья, —

певец проникся сюжетом, это было заметно сразу, – на его глазах даже выступили вполне искренние слезы.

Бюргеры снисходительно аплодировали, у них, видимо, пока не возникло ощущения, что их вниманием злоупотребляют. К тому же денег за концерт с них пока никто не просил.

За нашими спинами послышался шум совсем другого рода: появление стражей порядка во все времена сопровождается примерно одинаковыми звуками. Пара солдат под предводительством дюжего командира сноровисто протолкались через народ и окружили примолкшего бедолагу-певца.

– Не положено, – произнес командир интернациональную формулу власти.

Менестрель не нашелся что ответить, и только пискнул нечто бессвязное. Командир забубнил что-то про арест, солдаты ухватили поэта под руки…

Мне отчего-то активно не понравилось их обращение с представителем богемы. Кроме того, нужно было поддерживать имидж безумной русской аристократки, и я решила вмешаться. Я открыла было рот, но Генрих опередил меня на долю секунды. Он смерил мизансцену ленивым взглядом и небрежно поинтересовался:

– Что вам нужно от парня, молодцы?

И видимо, что-то такое прозвучало в его голосе, что заставило солдат замереть на месте, а командира вступить в переговоры. Наше преимущество состояло во внезапности, и в том, что мы так и остались в седлах. Командиру приходилось обращаться к Генриху снизу вверх, отчего тон его сам собою становился почтительным.

– По приказу господина бургомистра, арестуем бродягу Шметтерлинга, дабы, сняв с него показания, выдворить за пределы города, – его речь сильно смахивала на доклад начальству.

Мой спутник тут же использовал ситуацию – принял начальственный вид, и распорядился:

– С его слов, – он пренебрежительно кивнул в сторону менестреля, – запишете, что он сожалеет о случившемся и готов впредь обходить ваш славный город стороною. Благородная госпожа изволит забрать сего музыкантишку с собой, и оплачивает ваше беспокойство, солдаты.

Я тоже приосанилась. Обо мне отчего-то говорили в третьем лице, и через мгновение я поняла, почему.

– Госпожа из России, не изволит изъясняться по-немецки, и доверяет все переговоры мне, как ее управляющему, – предупредил Генрих дальнейшие расспросы, и вполголоса добавил, наклонившись к уху командира: – Странные они, эти русские, поверь мне, приятель… Но деньгами швыряются знатно – ты не останешься внакладе. Не будем спорить с благородной госпожой, если уж ей приспела охота каждый день слушать песенки этого бездельника.

Солдат понимающе ухмыльнулся, принял от Генриха увесистый кошель с деньгами, и по его команде пииту возвратили свободу. После этого стражи порядка испарились так же быстро, как и возникли. По-моему, они опасались, как бы моя внезапная придурь не миновала.

Только я изготовилась отчитать Генриха за неподобающие намеки, отпущенные в диалоге со стражниками, как выяснилось, что мои испытания не закончились.

Менестрель со странным именем Шметтерлинг (надо же, «мотылек», фонвизинщина чистой воды, а я-то думала, что таких фамилий в природе не существует) мгновенно оправился от потрясения и по-свойски обратился к Генриху:

– Могу я узнать, госпоже понравился я сам или мои песни? Я должен знать доподлинно, свела меня судьба с подлинной ценительницей поэзии или всего лишь со скучающей богачкой…

Приготовленная для Генриха отповедь застряла у меня в горле, и я очутилась перед нешуточной дилеммой: объяснить пииту «кто есть мать Кузьмы» или сперва душевно побеседовать с господином Штайнбергом.