Сам фильм продлил череду зашифрованных в нем киноиллюзий, парадоксов и мистификаций. На левой студии ничем ни до, ни после не примечательный режиссер снял безусловный шедевр десятилетия, сделав звездой-на-час курносого артиста из полицейских боевиков и озвучив мелодией Доминика Фронтира, которую на раз воспроизведет любой житель СССР, бывший на тот год хоть в относительно вменяемом возрасте (дети до 16 лет не допускались). К нам картина попала за считаные месяцы до смерти Брежнева, когда уже, конечно, правил Андропов с его грядущим годом реформ и прослаблений в культуре, от которых в истории не осталось и следа, потому что ее пишет интеллигенция, злая на Андропова за КГБ. Некритичный к Америке фильм прошел у нас не то что первым, а нулевым экраном с «Октября» и «России», чего прежде не случалось ни с одной американской картиной, кроме «Козерога-1», – где, если уж быть до конца честным, ставится под сомнение сам полет американцев на Луну. Рост первого Кинг-Конга – метр ноль восемь – выучил весь советский народ, который в глаза не видел ни первого, ни второго, никакого Кинг-Конга и даже не смог угадать в финальных угрозах трюкача пикирующему вертолету на этого самого «Кинг-Конга» пародию.

Мир выдумка, человек в нем случайный гость, ножницы окончательного монтажа у человека в вертолете, а злому Андропову большое человеческое спасибо не только за гон на коррупцию и приказ «ноль сто» (кто служил – поймет) – но и за этот пир духа.

За первую в нашей жизни голую Барбару Херши.

За рост Кинг-Конга.

За белые кашне.

За истерику трюкача про 42 сорта мороженого, и сироп, и морды Микки-Маусов, и нахлобученное на голову пластмассовое ведерко, – которую каждый рожденный в СССР помнит дословно.

Болгария в сознании как-то не отложилась.

Вроде и воевали там, и Шипку-Плевну помним – но то ж места русской славы, а где там были болгары, история молчит. Встречали теплом сердец, ага.

Ну, «Булгартабак»: «Шипка», «БТ», «Опал», «Родопи», «Стюардесса». «Ту-134» в голубом квадратике.

«Слънчев бряг». Магазин «Варна». Пила «болгарка», монета стотинка.

У Ерофеева: «Я испытываю боль за дагомейский, киргизский, болгарский, корейский народы, ибо плохо их знаю и ленюсь узнать лучше».

Воистину.

Государство им ставили мы, а обе войны они были за немцев. Русское слово «братушки» напитано ядом на века.

Про каменного Алешу в Пловдиве сложена пронзительная песня. Свободные болгары любят кидать в него пакетами с краской.

«Южный поток», о Болгарию споткнувшись, стал «Турецким». Братушки заныли, но поздно.

Вторая Украина.

С комплексами от общей веры, общей кириллицы, сходства имен и выпирающей на этом фоне второсортности.

С габровскими анекдотами про жадность – как Петко собаке пасть бинтовал, чтоб даром лай не тратить.

Украина и есть.

Болгария, 1979, в СССР – 1981. Бариерата. Реж. Христо Христов. В ролях: Иннокентий Смоктуновский, Ваня Цветкова. Прокатные данные отсутствуют.

Хмельной маэстро по пути домой обнаруживает на заднем сиденье спящего женского ангела. Ангел любит ходить босиком, сворачиваться клубочком и летать по ночам, преодолевая барьер и приглашая к тому же рожденного ползать и размахивать палочкой. Параллельным курсом летит доктор Фрейд с лекцией о нездоровых старческих фантазиях.

Отчего-то (известно отчего) на излете социализма состоятельные творцы полюбили молоденьких фей. Феи заливались хрустальным смехом, были моложе творца лет эдак на сорок и освещали нездешним светом его холостяцкую берлогу: к моменту приземления иноприродных существ творцы поголовно были вдовцы или счастливо (т. е. без потери жилплощади) разведены. Стоило озорным сквознякам и улыбкам летней ночи наполнить их жилище, туда тотчас задувало фею. Или музу. Или девочку-колокольчик. Чем творец с феей занимались в многокомнатной, положенной ему по рангу квартире-лабиринте, сказать было неловко, поэтому считалось, что они летали. В фильме по рассказу Валентина Распутина «Рудольфио» журналист летал с феей Ио. В фильме по пьесе Алексея Арбузова «Сказки… сказки… сказки старого Арбата» кукольных дел мастер летал с феей Виктошей. В фильме Романа Балаяна «Райские птицы» писатель-диссидент летал с феей Катенькой. В рассказе Вениамина Каверина «Сын стекольщика» хрустальным сердцем обладала дочь архитектора, дико ревнуя папу к воцарившейся в доме злой волшебнице Ольоль.