Делая вид, что завожу ручные часы, я отошла в сторону от школьных ступеней и укрылась за толстым стволом дерева. Там уже стояла Ершова, пытаясь раскурить свой жалкий бычок. Мы обе прятались от ветра и недобрых глаз.

Тощие спичечки в грязных Зойкиных пальцах все время ломались, и Ершова с досадой чертыхалась.

– Слышь, постой так, – сказала она. – А то задувает… У тебя жвачки нету?

– Нет, – ответила я.

По ступеням неторопливо сошла Барыгина в своих сапожках из натуральной кожи. Трофимова семенила справа, несла ее и свою сменку. Удальцова пристроилась слева, щебетала на всю улицу и льстиво смеялась. Зайчиков на ходу отпускал кому-то щелбаны… Главные шакалы расползлись. Я выждала минуту. Можно идти.

Но тут появился Кирилл Романов.

Я нелепо дернулась на месте. Кир. Мальчик в рыцарском плаще… Он застегивал самую обыкновенную черную куртку, но это не имело значения – все равно он был в плаще. Простой жест, каким он заслонил глаза от солнца, для меня был исполнен безыскусного благородства. Кир, Кир! Радость моя единственная…

У калитки мы слегка коснулись плечами. Он взглянул на меня рассеянно-ласково:

– До понедельника?

– Ага… до понедельника.

И мы разошлись в разные стороны.

Домой я всегда ходила в одиночестве, стараясь пропустить вперед Барыгину и ее шакалят. Обычное средство защиты, вроде приемов самбо (которыми, увы, я не владею). Но сегодня это вдруг показалось мне унизительным. Я шла и думала: из кожи вон вылезу, но докажу – Инге, родне, себе самой! – что я не пропащий человек. После чего смогу покинуть Петровку с гордо поднятой головой. Мне здесь всё опротивело. Я завизжу, если вновь услышу «малый» вместо «парня» или увижу ряды черного хлеба вместо белого…

Всё здесь черное, черное, черное.

Но даже здесь апрель – это апрель. Даже эта убогая весна радует душу. Наконец растаял снег… Теперь при слове «снег» мне всегда будет вспоминаться обрыв над Окой и грязно-белая трясина, в которой я увязла. И мой отчаянный вопль: «Кир, помоги мне! Помоги мне, Кир!..». Вопль был во сне, трясина – наяву.

Соня?.. Мое отношение к ней определить трудно. Но, во всяком случае, это не дружба. Линючева мне не более близка, чем случайная попутчица в автобусе. Мы сошлись, потому что несколько месяцев сидели за одной партой, и потом она единственная от меня не отвернулась. Нас связывает многое, и в то же время – ничего. Вскоре я расстанусь с ней, но это не причиняет мне никакой боли.

Совсем другое дело – Яна.

Всегда Яна.

А теперь еще и Кир…

Я часто вспоминаю свою прошлую жизнь. Детские обиды и радости, двор в цветущих вишнях, старенькую пятиэтажку, рыбок в аквариуме… Как много было хорошего, и как я была слепа! Теперь все кануло в Лету, а я стою одна на пустынном перекрестке – на этой бесконечной улице Металлистов – и маюсь: куда завернуть? Временами мне хочется плакать, но особой тоски по родным я не испытываю. Я приглушила все свои чувства, чтобы выжить…

Вдали мелькали яркие куртки шакалят, ветер доносил беспечный смех. Я прямо спросила себя: «Я боюсь?». И во мне ожила гордость. Какое право они имеют пробуждать во мне страх?! «Нет, – сказала я себе, – этого не будет. Отныне я никого не боюсь». Я ускорила шаг, почти побежала, и теперь уже страстно желала застать всю компанию.

Но двор был пуст.

Возможно, после этого учебного года я действительно утрачу чувство страха, ибо устала бояться изо дня в день. Хорошо это или плохо, когда в человеке нет страха?..

Август 1992 г.

Алексин

Старинные ходики над моей головой пробили два часа по полуночи. Я натянула одеяло.

В первый вечер тетя Римма любезно поинтересовалась, не помешают ли мне часы с кукушкой. Я ответила: «Нет» – и с дороги уснула без проблем. Но вот уже пятая ночь в этом доме, и тетку больше не интересуют мои спальные удобства. Я лежу на раскладном кресле, каждые полчаса вздрагиваю от неизбежного «ку-ку» и слушаю сонное дыхание Алины. Как смогла она уснуть после всего, что было?.. И однако же, она спит на своем диванчике у окна. Она спит – утомленная выпитым вином, хохотом и суетой… и криками «шлюха» и «алкашка», которыми наградила ее родная мать. Она спит, ибо для нее эти крики привычны, как застарелая зубная боль. Ничего в ее жизни не изменилось (на что она, может быть, втайне надеялась). А в моей жизни изменилось все.